Аберистуит, любовь моя - Малколм Прайс

Я взглянул на часы; до встречи с ватиканским посланцем еще оставалось время выпить кофе у Сослана. Я заказал «капуччино» и перенес его за один из новых столиков перед киоском. У меня над головой описала ленивую дугу чайка и приземлилась на леера. Крупный экземпляр – старая, жирная, чуть ли не с кошку величиной, вероятно, она помнила дни, когда заведение Сослана было маленькой дощатой будкой, где продавалось мороженое. Я угостил чайку маленьким кусочком миндального «бискотти», но она и глазом не повела.

– Да, старое пернатое, – сказал я. – Все мы помним те деньки. Но эти пластиковые столики с солнечными зонтиками посередине – это шаг вперед, не так ли? Прогресс – не всегда плохая штука.

В прежние денечки, конечно, не хватало места для таких роскошеств; была только будка с мороженым, несколько ярдов мостовой да эти леера. Но то в прежние деньки. Я не знал толком, перенесли назад дорогу или расширили волнолом, однако новая набережная – или Эспланада, как мы еще привыкнем ее называть, – стала гораздо шире и просторнее. Нодди тоже исчез, но по нему скучать никто не будет. Персонажи из мультиков не нужны, чтобы иллюминировать «эспрессо» и «ристретто» соспановского кафе-террасы. Равно как и круглосуточный павильон «Муль Маринье», который заменил Улитковый Лоток у подножия холма Конституции.

В мои мысли вторгся голос; я поднял голову и увидел, что к моему столику подошел Ллинос, теперь уже – комиссар полиции. Он присел и сделал заказ официантке:

– «Латте» обезжиренный без кофеина, пожалуйста. – Посмотрел на меня: – Здорово!

Я кивнул:

– Как строительство нового полицейского участка?

– Почти закончили. Есть еще проблемы с пультом блокировки дверей. А настенная роспись – это головная боль! – Он закатил глаза. – Уже бы пора закончить. Но он, на мой вкус, слишком сплющил перспективу там, где океан разделяется. Вы что, говорит, хотите, чтобы получилась фотография? Дескать, сделал специально, чтобы сжать повествовательный фокус. Замечательно, конечно, только рядовой зритель думает, что это просто ошибка. Ну, постепенно доделаем.

Официантка принесла кофе, и Ллинос сделал жадный глоток, после которого вокруг рта у него остался кружок пены.

Мы посидели некоторое время молча, так шерочка с машерочкой, наслаждаясь блистающим покоем дня. Ллиносу не надо было торопиться снова на работу, да и я мог позволить себе расслабиться. Повседневную работу вела Амба, и ей это давалось куда как лучше, чем мне. Пройдет время, и она все возьмет на себя. Я уголком глаза взглянул на Ллиноса и почувствовал к нему прилив теплоты. Мы вместе проделали длинный путь, но в конце концов крепко подружились. Сослан, пробираясь между столиками у кафе, приветливо помахал рукой, и я улыбнулся. Нынче он человек занятой, правит своей сетью бистро и окучивает чиновников Евросоюза на предмет грантов. Мы с ним редко виделись. У нас еще слишком много дел.

Оттуда, где я сидел, был виден выцветший портрет Мивануи Монтес, легендарной Валлийской Песнопевицы, – афиша до сих пор не отклеилась от стенки Оркестровой Эстрады. Что навеяло мне мысли о причудливом пятне на новом асфальте возле Гавани и об отце Ренальдо, который приехал на него посмотреть.

Ллинос снова прервал мои размышления:

– Те еще были два годочка, правда?

Я улыбнулся:

– Да уж, ничего не скажешь.

– Думаешь, Мозгли планировал продать права на экранизацию?

Я покачал головой:

– Думаю, ему просто повезло. Права на серию статей в газетах всегда были частью плана. Но не Голливуд.

Ллинос вытер молочную бородку тыльной стороной руки.

– Я слышал, один из дельцов в Кардиффе купил подлинное сочинение. За полмиллиона фунтов.

– Уйма денег за домашнюю работу школяра.

– Хреново сумасшествие. То есть откуда ж известно, что это подлинник?

Я про себя улыбнулся. Ллинос не был неправ, но, как ни странно, после всех ложных следов и липовых открытий я подозревал, что всплыло настоящее сочинение. Собственно, я бы побился об заклад, что это так.

– Думаю, в этот раз оно может быть настоящим.

Он скептически посмотрел на меня:

– Ты считаешь?

– Есть у меня такое шальное чувство.

Он фыркнул:

– Липовые сочинения Мозгли выскакивали неведомо откуда много месяцев. Теперь что-то иначе?

Я залез в брючный карман и протянул ему письмо, которое пришло мне в прошлом месяце из Аргентины. Его прислала Мивануи, а внутри была ее фотография, сделанная после концерта в «Эстадеделла Кайриог».

Полицейский осмотрел ее:

– Мозгли отлично выглядит.

– Да. Вот что значит – флоридское солнышко. Он туда ездил, чтобы один из шикарных хирургов Майами починил ему ногу.

– А это кто, в большой шляпе?

– Мамаша Мозгли. Ягодка опять, правда?

Он уронил фото на колени и посмотрел на меня:

– Не понимаю, что это доказывает.

– Глянь на Мивануи.

Он еще посверлил глазами фотографию и снова уставился на меня:

– И что с ней?

– Заметил какие-нибудь перемены?

– Выглядит как всегда.

Я хохотнул, Ллинос раскипятился:

– К чему ты клонишь?

Я показал на плакат Мивануи, приклеенный к стене Оркестровой Эстрады. Хотя он был старый и выцвел, узнать певицу еще можно. И там имелась деталь, которой недоставало на фотографии в письме. Но чтобы это углядеть, требовался острый глаз.

– Помнишь, Мозгли сказал, где он спрятал сочинение? – подсказал я.

– На видном месте, под носом, – фыркнул он и поглядел на меня: мол, согласись, дурацкая идея; но увидел только широченную улыбку. Его лоб стал собираться в складки, а я скалился все шире, шире, пока он смотрел на фотографию и на афишу, – и наконец в голове у него щелкпуло с таким грохотом, что чайка рядом забила крыльями. Он закричал: – Боже мой! – И снова, обалдело взъерошив себе волосы: – Боже мой!

Он поднял на меня сияющий взор, и я ободряюще кивнул ему.

– Родинка! – воскликнул он. – Ее нет! Родинка Мивануи пропала!

Он воззрился на меня с открытым ртом, слюна потекла у него по подбородку, а я, затаив дыхание, глядел, как лязгают шарики-ролики и правда постепенно является на свет.

– Да чтоб меня! – На его лице было сплошное и чистое удивление. – Он заделал это, мать-его, сочинение в микроточку!

Я засмеялся:

– Вот нахальный сопляк!

– А мы-то все это время проверяли видные места – смотровые площадки и парковые скамейки!

– Я прошел мимо этой, мать-его, фотокабинки для микроточек в Музее раз сто, наверное. И даже в голову такое не пришло.

– И все это время, – сказал Ллинос, – оно просто лезло на глаза.

И мы оба рассмеялись. Что еще оставалось делать? Моз-гли нас не просто перехитрил – он заставил нас вальсировать вокруг пальца, он станцевал чарльстон у нас на головах. Сочинение все это время было у нас перед глазами – прямо под носом у Мивануи. И мы сидели в «Мулене» каждый вечер, таращились на него и ни о чем не догадались. Ллинос поглядел на меня, я посмотрел на него, и мы снова разразились хохотом.

Оставив его посмеиваться в свой «латте», я неспешно отправился по Эспланаде на встречу. Отец Ренальдо прилетел из самого Рима, и я не хотел, чтобы он долго ждал. День был прекрасный; проходя мимо нового Пирса, дерзкого архитектурного гибрида эдвардианских решеток и водопадов прозрачного пластика, я боролся с противоречивыми эмоциями в груди. Именно в такие моменты я вновь задавался все тем же вопросом: правда ли все случилось так, как я думаю? В ту ночь два года назад на борту самолета, когда родился ужасный секрет? Секрет, который вечным клеем соединил нашу с Ллиносом дружбу, но о котором, как ни парадоксально, ни один из нас не смеет заговорить? Правда ли это случилось так, как я себе представляю? «Пять секунд! Четыре секунды! Три секунды!» – кричала бомбардир, а молнии отскакивали от крыла, и сверкающие воды озера Нант-и-Мох вздымались под плексигласовым носом самолета. «Две секунды, одна секунда! Пошла! Пошла! Пошла!» И в этот миг наши руки метнулись к рычагу, чтобы остановить сброс бомбы и спасти Город. Однако, метнувшись, они соприкоснулись – едва ощутимо, как крылья бабочки, – и возникло то замешательство: я уверен, что оно возникло, и мы оба это почувствовали, – то странное чувство между нами, едва ли не телепатия, когда мы прозрели богоподобную власть, дарованную нам в это мгновение ока. Мы взглянули друг на друга и в момент обоюдного озарения увидели разнузданную ярость вод, несущихся по Грейт-Даркгейт-стрит; увидели волны – гордых белогривых коней, разбивающих копытами конфетные лавки и лавки, торгующие пресс-папье из сланца; увидели взрывающиеся окна «Мулена» и смытые в море портовые магазинчики чайничных попонок; мы увидели конец игровых аркад и притонов с глазированными яблоками. И в этот квант времени мы подумали обо всем, что было, и обо всем, что может или не может быть, – и между нами промелькнул тот самый взгляд, и мы как бы сказали: «к едреной матери» – и убрали руки. И бомба упала. Этой сцены в фильме не увидите.