Вместе во имя жизни (сборник рассказов) - Юлиус Фучик

— Как пар-то идет… — говорит, глядя на шинель, от которой подымался густой пар, тот, который первым пошевелился.

Ему никто не отвечает. Они лишь недовольно щурятся, ерзают, стараясь устроиться поудобнее, и вот уже дремота снова охватывает их. Лишь солдат с большим вздрагивающим кадыком проснулся совсем — бодрствовать в одиночку ему не хочется.

— Пора бы подбросить хворосту в костер!

Никакого ответа. Никто даже не взглянул на него.

— Я говорю, пора бы подбросить хворосту!

Один из сидящих зашевелился и поднял злое, заросшее черной щетиной лицо с маленькими глазками.

— Чего ты привязался? Лес — вон он! Ступай и набери хворосту!

Солдат с большим кадыком, наклонившись над костром, поворошил горящие сучья. Огонь зашипел, костер окутался дымом.

— Я только говорю, что пора бы…

Третий из сидящих — с широким лицом и выступающими скулами — закашлялся:

— А чтоб тебе!.. Ну… я же совсем задохнусь!.. Что же ты сам не идешь? Ишь ты, глядите на него, какой Мацо — большой пан! Раскомандовался, да только подчиняться некому…

Мацо, тот, что с подрагивающим кадыком, вроде и пошевелился, но не встал. Он обращается теперь прямо к солдату со строгим черным лицом, словно и не слышал предыдущих слов.

— Я только говорю, Дюро-бачи [27], что Яно бы должен принести хворосту — он самый молодой…

Четвертый из мужчин, услышав свое имя, поднимает голову. Лицо у него и в самом деле самое молодое; он светлее остальных, из-под промокшей пилотки, натянутой на уши, беспорядочно торчат слипшиеся клочья светлых волос.

— Разве я? Опять моя очередь? — кротко возражает он.

— Давай-давай… ступай… С тебя не убудет… — строго говорит Дюро.

Яно послушно поднимается. Теперь видно, какой он высокий, большой — для таких и в армии с трудом находят, во что их одеть и обуть. Шинель ему едва по колено, рукава — немного ниже локтей.

С минуту слышно, как под ним тяжело хлюпает намокшая земля. То тут, то там трещит ветка. А потом — опять все стихает.

Когда Яно возвращается с охапкой хвороста, сидящие у костра дремлют. Яно быстро и ловко ломает сучья, подкладывает их в костер. Когда из-под мокрого хвороста повалил дым, его спутники проснулись, закашлялись, стали тереть глаза.

— Совсем задохнешься тут… — ворчит Ондро — солдат с широким лицом. Он трет покрасневшие, слезящиеся от дыма глаза, а потом вопросительно глядит на Дюро, самого старшего. — А мы, случаем, не заблудились? Люди говорят, что в таких лесах, бывает, ходишь и ходишь по кругу, будто нечистый схватит тебя за руку и водит.

Дюро пренебрежительно морщится:

— Ты, Ондро, видать, не больно-то привык сам думать… Что ж, коли тебе что не по нутру, скатертью дорожка, ступай сам. Тебя тогда и впрямь схватит за руку… немец.

Мацо заискивающе обращается к Дюро:

— А я уж только с вами, Дюро-бачи. Ведь поговаривают, что вы не раз и не два проводили здесь по ночам овец. Вам ли не знать здешние тропки, хе-хе-хе.

Смех его звучит неискренне, вымученно. Никто не поддержал Мацо. Дюро хотел что-то сказать, но передумал. Он долго смотрел на огонь, думая про себя: «Да если бы ты знал все, оболтус, ты бы не смеялся. Была одна ночка, когда Дюро гнал здесь овец твоего отца, и поутру твой отец недосчитался их в своей кошаре…»

Они снова затихают, замирают.

Тишина тревожна, полна опасностей. В полусне одна фантастическая, призрачная мысль сменяет другую. То один, то другой вздрагивает, широко раскрывает глаза, и в них еще жив страх, навеянный тем, что привиделось во сне. Потом страх исчезает, усталость вновь смеживает веки.

В лесу, где-то совсем поблизости, что-то затрещало. Нет, это не сук, свалившийся сверху и ударившийся о ствол. Это идет зверь или человек. Все сразу насторожились и подняли головы, прислушиваясь. Вот уже отчетливо слышно — идет человек, идет смело, словно у себя дома.

— Подальше… от костра… — успевает шепнуть Дюро.

Они в панике бросаются в сторону от костра, зарываются в листву, сжимая винтовки. А человек, идущий по лесу, останавливается. Они не видят его, но чувствуют, что он стоит и разглядывает их, и у них мороз продирает по коже. Вдруг человек произносит отчетливо и, как им кажется, слишком громко:

— Не стреляйте… свой!

Они облегченно вздыхают. Яно хочет подняться, но Дюро прикрикивает на него. Затем он кричит невидимому человеку, стараясь, чтобы его слова звучали независимо и повелительно:

— Ну-ка подойди ближе!.. Видали мы тут всяких своих… Видали… Ну-ну, подходи… да иди прямо… чтобы никаких фокусов! Я держу тебя на мушке…

Человек в лесу смеется:

— Это я держу вас на мушке. И могу уложить вас одного за другим, как воробьев.

Но он уже идет к ним, шагая размеренно и спокойно. Вот он уже совсем близко, видны очертания плащ-палатки, белеют руки, спокойно лежащие на автомате.

— Добрый вечер!

— Добрый…

Человек спокойно садится к костру. У него густая черная борода, а глаза — как ягоды терна. Солдаты один за другим пристыженно поднимаются с земли и подсаживаются к нему. Оглядывают его, а он, словно их и нет вовсе, спокойно скручивает цигарку. Наконец, скрутив, бросает на них взгляд:

— Ну как, покурим? Видите, больше у меня не осталось. Так что пустим по кругу, хоть по одной затяжке…

Прикурив самокрутку от уголька, он протягивает ее Дюро. Они молча затягиваются. Когда сделана последняя затяжка, незнакомец неожиданно спрашивает:

— А вы что, удираете?

Растерявшись, они с минуту молчат. Им кажется, что в тоне, которым он это произнес, слышится насмешка и враждебность. Дюро инстинктивно отодвигается от незнакомца.

— То есть… идем домой…

— Удираете!

Это уже звучит открыто враждебно. Все насторожились, ощетинились. Разочарование, страдания, усталость, недосыпание и страх, что у самой цели, почти у самого дома, кто-то остановит их, — все это пробуждает в них гнев.

— Сказано тебе — идем домой!

— А это что?

— Как что? Шинель!

— Солдатская…

— Ну, солдатская… а что?

— Коли ты солдат, значит, воюй…

— Нас распустили по домам…

— Я на эту твою войну…

— А ты чего тут, бородач…

— Тебе еще ни разу не двинули по башке?

— Ну-ка подержите его!..

— Дай ему!

— Руки у вас коротки, ребята!

Они вскакивают, готовые вот-вот броситься на него.

Незнакомец отпрыгивает от костра, держа автомат на изготовку: палец — на спусковом крючке.

— Ну-ну, потише, ребята! А то еще вас услышат мои друзья из долины, и тогда вам придется худо…

В них еще бушует гнев, но они видят, что сила на его стороне, и понемногу остывают: напряжение спадает, мускулы расслабляются. Неловко потоптавшись, они снова усаживаются вокруг костра.

Незнакомец некоторое время еще держится настороженно. Но от его внимания не ускользает, как охладевает их боевой пыл, как они снова оказываются во власти отупляющей усталости, безразличия. Ему становится жаль этих измученных людей.

— Что ж, я мог бы заставить вас и силой, но нам такие не нужны. Поэтому я с вами по-доброму, по-человечески… — Опустив автомат, он снова садится к костру. — Да только, скажу я вам, ничего вы не выиграете. Всюду идет борьба. Фашисты, отступая, грабят, убивают. Ничего не выиграете. Ведь, может, он поджидает вас дома, чтобы перерезать, как баранов.

Они молчат, испытывая чувство скрытой враждебности к человеку, который их одолел, пристыдил.

Незнакомец переводит взгляд с одного на другого, будто выбирая, кто из них податливее, кто скорее подчинится его воле, воспримет его идеи. Но видит лишь опущенные глаза, безразличные, усталые лица. Догорающий костер, темный, безрадостный лес и эти лица, эти люди — словно воплощение безнадежности. Незнакомца тоже охватывает чувство безнадежности, знакомое, испытанное не раз. И теперь он говорит тише, с какой-то покорностью, будто убеждает не только их, но и себя:

— Всюду идет борьба, и никуда вам от нее не уйти, А в бою лучше вооруженному, чем безоружному.

В ответ на это Яно глубоко вздыхает:

— Ну да… по-человечески. Каждый живет по своему разумению. Вот и мы… домой идем…

— Но ведь это — измена!

Злые, колючие глаза Дюро впиваются в незнакомца.

— Какая еще измена? Нас позвали — мы пошли. Мы же видим, не слепые: народ страдает, надо помогать. Вот мы и пошли, а там неразбериха, бестолковщина. Паны норовят спрятаться куда-нибудь подальше, где не опасно. Патронов нет, еды нет — никакого порядка. Только немец выстрелит, а тебе уже приказывают отходить. И все только отходить, отходить! Разве это война? А потом распустили по домам… Какая же это измена?!

Незнакомец опускает голову:

— Да, все так. Так и было. Ты правду говоришь. Но есть и другие люди, те не сдаются. Нельзя сдаться, даже смерти нельзя сдаться.