Воспоминания - Сергей Юльевич Витте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Вот видите, сказал мне Полянский, – у меня все уже несколько дней готово, чтобы убить Гартемана, но я ожидаю, так как мне дано распоряжение из Петербурга этого не делать». Я спросил: «Кто же дал вам это распоряжение?» Он ответил, что распоряжение это передано через Зографо.
Этот Зографо был сыном бывшего когда-то посланника в Греции; он был другом детства Воронцова-Дашкова, и эти дружеские отношения сохранились между ними до настоящего времени. Зографо был отцом графини Орловой-Давыдовой (той самой Орловой-Давыдовой, муж которой один из самых богатых людей в России).
– Поедемте, – говорит мне Полянский, – в ресторан «Voisin», там будет Зографо, я, – говорит, – езжу туда каждый день. Мне Зографо сказал, что он ожидает что-то из Петербурга.
Я поехал в ресторан «Voisin». Там действительно был Зографо, я показал ему знак, он мне сейчас же ответил, и мы сели втроем за столик. Полянский говорит: «Вот я сегодня ездил с Сергеем Юльевичем, он убедился… Ведь я знаю, для чего он приехал. Он приехал, чтобы меня убить, если я не убью Гартемана. Я возил Сергея Юльевича, чтобы доказать ему, что тут недоразумение, что я не причем, потому что ведь Вы задерживаете?»
Зографо говорит: «Да, это действительно так; из Петербурга послан сюда генерал-адъютант Витгенштейн, чтобы все это дело ликвидировать».
Я сказал, что ждать Витгенштейна не буду, а сегодня же уезжаю обратно в Киев. И уехал.
При этом мне вспоминается следующее смешное событие, которое случилось, когда я находился в Париже и жил в Гранд-Отеле.
В это время приехал в Париж из Иваново-Вознесенска какой-то молодой купчина, который остановился тоже в Гранд-Отеле. Как только он приехал с поезда, сейчас же пошел завтракать, на завтраке порядочно нализался. После завтрака он пошел к себе в номер проспаться; затем пришел к обеду и на обеде совсем уже нализался. Его вынесли и на подъемной машине доставили в его номер, который был в третьем этаже. Доставив его в номер, раздели его, положили в постель; заперли номер на ключ, а ключ положили ему у дверей. (Гранд-Отель такая громадная гостиница, что там на приезжающих внимания не обращают.) Проходит один день, этот купчина из своего номера не выходит, другой – не выходит (а все время на его имя получаются телеграммы из Иваново-Вознесенска); на третий день уже обращаются ко мне и говорят: «Здесь остановился ваш компатриот, он уже третий день не выходит из номера, как вы думаете, отчего это происходит?»
«Почему я, – говорю, – знаю». «А как вы посоветуете?» Я посоветовал войти в номер. Вошли. Он преспокойно спит. Когда мы вошли – проснулся и, обратясь ко мне, спрашивает (он по-французски совсем не говорил). «Давно, – говорит, – я здесь? Много спал? Теперь поздно?» «Да, говорю, – спите вы очень много, третьи сутки спите». «Да, я, – говорит, – несколько раз вставал. Встану, подойду к окну, смотрю – темно (а там в окнах сделаны такие ставни, что свет не проходит), подойду, – говорит, – посмотрю в окно, вижу все темно, опять ложусь. Эти три дня я несколько раз, – говорит, – вставал, есть хотелось; здесь у меня были купленные дорогой конфеты, пирог – я все сожрал. Поем конфеты, пирог, запью водой и опять ложусь… Сколько время сплю?» «Да, – говорю, – третьи сутки так спите». «Ах, – говорит, – какая беда.»
Принесли ему телеграмму; оказывается, – жена требует его возвращения домой и ругательски ругает за то, что он не возвращается. Он спросил, когда отходить поезд? Ему сказали. Я взял ему комиссионера, тот отвез его на вокзал и отправил в Россию. Оказывается, он в Париже пробыл три дня, но все эти три дня спал пьяным в гостинице, потому что воображал, что это одна ночь, так как в гостинице были такие ставни, что совсем света не пропускали.
Когда я вернулся обратно в Киев, то вследствие этой глупой истории с Гартеманом, а также истории с содержателем конторы для найма, который, по видимому, также числился в этом обществе; и так как, кроме того, по всей России распространилось очень много слухов о существовании этого общества, и о том, что туда направилась всякая дрянь, которая на этом желала сделать себе карьеру; это общество в самый короткий срок сделалось «притчей во языцех» – вот вследствие всего этого, я и почувствовал необходимость выйти из этого скверного, в конце концов, по меньшей мере смешного, если не грязного и гадкого дела. Поэтому я написал графу Воронцову-Дашкову письмо такого содержания: что вот тогда-то я написал письмо моему дяде, а мой дядя передал это письмо через него Государю, и, что это послужило основанием для образования общества «Святой Дружины», что эта «Святая Дружина» обратилась теперь в крайне короткий срок, в течение каких-нибудь полгода в самое по меньшей мере смешное, если не постыдное учреждение, что я быть в таком положении не могу; а с другой стороны, раз уже я дал присягу, то не считаю себя вправе выйти из этого общества, чтобы не поступить некорректно. Поэтому я предлагаю следующее: чтобы список всех членов, которые этому делу служат по долгу и чести, а не из-за каких-нибудь лицемерных видов, чтобы этот список всех членов, составляющих это общество, был опубликован в «Правительственном Вестнике» и других газетах.
А также, чтобы и цель общества была опубликована, так как в этом случае имена всех этих лиц станут известны анархистам и революционерам, то, конечно, эти последние направятся прежде всего на всех нас, а поэтому при этих условиях я уверен, что масса лиц, даже, вероятно, большинство – не пожелает участвовать в обществе и откажутся от того, чтобы их фамилии были опубликованы и, таким образом, общество это очистится от всех дурных элементов. Затем в письме я предупредил графа Воронцова-Дашкова, что буду ждать ответа месяц, а если через месяц ответа не получу, то буду считать себя выбывшим из общества.
Прошел месяц, я ответа не получил, а поэтому отослал ему все документы, которые у меня были по этому обществу, а также все знаки, шифры и т. д. Тем эта смешная история постольку, поскольку я в ней участвовал и кончилась.
Глава девятая. Моя служба в Киеве
Когда я переехал в Киев, то генерал-губернатором и командующим войсками был генерал-адъютант Дрентельн. Этот Дрентельн был очень почтенный человек; во время
