Евпатий Коловрат - Лев Прозоров

— Это не заклинания, — проговорил сотник Искандер Неврюй, подъезжая к саням. — И он ничего не просит. Он… он поет!

Сотня Неврюя сопровождала сани с пленными. По другим дорогам к стану Джихангира ехало еще двое саней, и каждые сопровождало по сотне конников. На тех санях лежали тела погибших урусутов и поднятых мангусом мертвецов. Те сани должны запутать урусутских мангусов, если они колдовством станут искать своего сотоварища.

Роман очнулся далеко за полдень. С трудом приоткрыл отекшие веки. От удара булавой по шелому в голове до сих пор позванивало. Перед лицом маячили какие-то пятна, и лишь когда он как следует проморгался, они слились в бледное лицо Игамаса.

— Здорово, белоглазый… — проговорил он негромко — во рту было сухо и гадко, как с самого лютого похмелья. — Вот уж выпала нам с тобою недоля… А старшой где, Чурыня?

— Вот, — мягко выговорил Игамас, утирая свои и впрямь ставшие еще светлее прежнего серые глаза рукавом кожуха и кивая вверх.

Роман перевалился на спину, точней сказать, на стянутые за спиною руки, и несколько долгих мгновений молчал, глядя на растянутое на деревянном косом кресте черное тело, больше всего похожее на обгоревшую куклу Масленицы. Сукровица продолжала сочиться с личины из угольно-черных пластин скупыми маслянистыми каплями.

Обретя дар речи, Роман начал браниться самой злой бранью, какую только знал.

— Они что ж, в костре жгли его? — выдохшись, проговорил он, кипя от злости.

— То не они… — трудно вымолвил Игамас. — То Сауле… Солнце…

И заплакал.

— Не плачь, — подал голос Перегуда с той стороны креста. — Рано плачешь. Живой он еще…

— Оттого и плачу… так жить…

— Рано! — повысил голос Перегуда, подымаясь на локте. — Рано еще…

И впрямь, когда солнце начало клониться к окоему, а длинные тени легли под копыта чужацких коней и полозья саней, куски угля начали осыпаться с лица и рук Чурыни. Под ними открывалась по-юношески свежая голая кожа. Налились под веками глазные яблоки, уже было вытекшие темным соком на щеки.

— Добре… — проговорил он сперва еле слышно, с сипением вдохнул воздух, откашлялся, схаркнул на дорогу под некованые копыта, повторил уже в голос: — Ох, добре! А я еще на Сварожича нарекался, светить Ему вечно… как на десять лет помолодел… только вот те усы Он мне зря, того… хороши были усы, жалко. Эй, челядинцы! Ни у кого того зеркальца не найдется?

— Мангус, — бормотали охранники. — Подлинный мангус!

— Эй, Романе, а спроси-ка у той челяди, куда везут, хорош ли там стол да каковы девки…

— Оклемался, — проворчал Роман, улыбаясь от уха до уха. — Роман то, Роман се… сыскал себе отрока! И спрашивать не надо. К царю ихнему едем. А стол да девок там поглядим. Только вот молю и Христа с Богородицею, и ваших идолов, чтоб девки не в мужиков страхолюдством пошли. Мне ж столько вовек не выпить!

Захохотал помолодевший Чурыня, захохотал Роман, и Перегуда, и Игамас, снова утиравший связанными руками слёзы, и даже Налист, очнувшийся от горячечного забытья, слабо смеялся. Стражники зло глядели на них раскосыми глазами, но молчали.

— А что остальные? — спросил вдруг Чурыня, оглядывая сани, сколько позволяли оковы на руках и ногах, прижимавшие их к деревянному пялу.

— Меня, Чурыня Ходынич, и не спрашивай, — открестился Роман, пряча глаза. — Как меня поганые дверью приветили… жизнь мне та дверь спасла, стрелами меня не накрыло — да и всё. А как прочухался да из-за двери выскочил, так тут меня снова попотчевали — тогда уж булавою по темечку.

— Нет их, старшой, — глухо выговорил Перегуда. — Там всех стрелами и положили. Нам тоже перепало… мне в руку, да в плечо, голядину нашему ухо отсекло да ногу пробило, а тяжелей всего вятичу пришлось. Из него четыре стрелы вытянули. Да ладно, живы — и то слава Богам.

— Смерть на бою — тоже не для жалости, — жестко промолвил Чурыня.

— То так, — кивнул Роман. — «Дивно ли, если муж погиб на войне, умирали так славнейшие из прадедов наших». Володимер Всеволодович, Володимерский государь, сказал, Мономах назвищем. Хоть и володимерский, а сказал добро.

— Володимерских не трожь, удалой… — подал посушавший голос Перегуда.

— Да тю на тебе, кто ж вас трогает…

— Ладно! — оборвал их разговоры Чурыня. — Давайте-ка спать покуда… завтра день будет нелегкий, выспаться надо хорошо. А мне последнее время что-то на солнышке спится плохо. Голова после тяжелая, и во рту как воронья стая нагадила…

И он криво усмехнулся…

Утро вновь разбудило его раскаленной белизной.

Ну что ж, Светлый и Тресветлый, если Тебе нравится эта игра — потягаемся еще раз…

Шум с дальней окраины лагеря Непобедимый расслышал издалека. Этот час он посвятил трапезе — простой, как и подобает монгольскому воину. Ему доводилось вкушать изысканных яств на пирах в белом шатре, но для себя он по-прежнему не знал ничего вкуснее зажаренного на углях мяса — хотя зубы его нынче были уже не те, и мясо приходилось пластать ножом на тонкие полоски.

Он даже не успел выговорить «Найма…», как сын уже оказался у дверей чёрной юрты, отдавая приказы чёрным нукерам.

Пёс-Людоед успел расправиться только с четвертью своего куска кобылятины, как с улицы вбежал и рухнул ничком нукер в чёрном чапане.

— Дозволит ли Непобедимый…

— Говори… — буркнул, проглатывая мясо, одноглазый.

— Это цэреги темника Бурундая, о Непобедимый…

Старый полководец испытал чувство, схожее с тем, как бывает, когда пытаешься жевать расколотым зубом — впрочем, как почти всегда, когда слышал это имя.

— …Они привезли пленного мангуса!

— Что?! — не дожевал снятый с ножа кусок Непобедимый, наспех вытирая руки о штанину.

— Мангуса, о Непобедимый! Бурундай пленил мангуса, из тех, что поднимают мертвецов. Его везут к белому шатру!

Смотреть на пленённое Бурундаем чудовище собралось, было впечатление, полкошуна. Четверо урусутов, валявшихся на санях рядом с ним, были обычными людьми. А вот главный пленник и впрямь напоминал тварь из царства Эрлиг-Номун-хана, только, скорее, не мангуса — ни встрепанной рыжей гривы, ни венца из черепов, ни вывернутых мясистых губ и распирающих пасть клыков, ни свисающего на колени волосатого брюха, — а отрыгнутого им полупереваренного грешника. Чад жареного мяса у саней стоял едва ли не более сильный, чем в чёрной юрте.

— Что тут творится, вы, отрыжка болотных жаб?!

При приближении Пса-Людоеда в окружении не скупящихся на плети чёрных нукеров толпа быстро поредела. Сотня охраны повалилась с коней плоскими лицами в снег Непобедимый отыскал глазом сотника.