Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

МЫТЬЁ ПОЛОВ

В кухне под столом я давно приметила жестяное ведро с керосином, закрытое белой эмалированной крышкой. Стол занимал почти всю кухню. Он тянулся вдоль широченного окна, выходящего на веранду. Этим столом никто не пользовался. Чего только не было на нём и под ним! Многие вещи я видела впервые. Ломала голову над ржавыми железяками, не понимая их предназначения. Часами ползала под столом, когда оставалась одна в доме. Ведро с керосином находилось в самом углу. Так что пришлось потрудиться, чтоб вытащить его, не разлив керосин. Хорошо, что керосина было всего полведра. Тряпок под столом нашлось тоже достаточно. Они лежали в большом фанерном ящике от посылок.

Гладкий пол, крашенный коричневой масляной краской, мылся легко. А вот тряпка оказалась старой шёлковой блузкой и никак не хотела выкручиваться. Керосин расползался по полу маленькими радужными лужицами и совсем не впитывался в блузку. Тогда я опять полезла под кухонный стол, чтоб найти тряпку получше. Нашёлся большой ситцевый платок в красных и синих цветах. Даже хорошо получилось — блузкой мыла, а платком подтирала.

— Боже мой, что ты наделала? Что ты разлила? Чем это воняет? — орала мама на весь дом, стоя на пороге с вытаращенными глазами.

— Так карасином же ж. Я пол мою. Бабуня ж приедет… — улыбаясь, объяснила я маме в надежде, что она похвалит меня.

— Кто ж это керосином пол моет? Где ты его взяла?

— Под столом в кухне был… — я уже понимала, что наказания не избежать.

Мама пулей выскочила в кухню и вернулась с веником. Схватила меня за волосы, сунула мою голову между своих колен, крепко зажала и стала изо всех сил бить толстой ручкой веника по моей попке. Такой боли я не испытывала никогда. Но страшнее боли давила горло обида.

— Мамочка, не бей меня! Я же для Бабуни мыла хату! Я же сильно маленькая, мне ж больно! — умоляла я маму.

— А мне не больно от того, что у меня такая дочка? Я никогда не расплачусь за этот керосин! А вдруг пожар! Керосин загорается мгновенно! Хулиганка! Нужно было сразу тебя в приют отдать! — каждое мамино слово подтверждалось сильным ударом веника. А я вырывалась и, захлёбываясь рыданиями, просила её не бить меня.

— Очухайся, мамочка! Никакая я не фулюганка! Я сама пойду в приют, только не бей, а то я совсем не захочу жить. Перестань! Я уже очень хочу в приют, пусти!

Мама изо всех сил швырнула меня в мой угол. Игрушки разлетелись. Тамила, отлетев на середину комнаты, жалобно вскрикнула — "ма…". Второго слога не последовало. Голова куклы отделилась от туловища и покатилась к буржуйке.

— Будешь стоять на коленях до самого утра. А утром сдам тебя в приют. Бабуню ты не увидишь ни-ко-гда! Мало того, что ты оказалась воровкой, так ещё и хулиганство? Нет! Я не вынесу такого позора! Я разрыв сердца получу с тобой. Носом в угол! На колени! И чтоб не шевелилась! — прошипела мама и вышла из комнаты.

Я встала на колени носом в угол, и тут же меня стало корёжить от зуда в суставах рук и ног. Всхлипы рыданий не давали возможности что-нибудь сказать.

— Ба-ба-бу-не-ечка! Зо-о-лотко-о! Где же ты? Я-а умру-у бе-ез те-ебя! я-а хо-о-чу-у к те-е-бе. Ма-ама ме-еня не-е лю-юу-бит! Я-а зде-есь все-егда пло-охая… Ни-икто ме-еня не-е жа-а-ле-ет, — кричала я куда-то в потолок вытягивая шею и руки.

— Артистка, прекрати орать! Ты мне ещё будешь тут инсценировки разыгрывать? Мало получила? Ещё хочешь? — приговаривала мама, отмывая пол от керосина намыленной половой тряпкой.

Может со мной случился обморок. А может я просто уснула в изнеможении. Не помню. Когда проснулась, то обнаружила себя сидящую в углу, уткнувшись головой в стенку и дрожащую от холода. На столе горела лампа. Значит уже вечер. Керосином воняло уже не очень сильно. Оба окна распахнуты настежь. Мамы не было, ушла на спектакль. Захотелось встать, но боялась нарушить приказ мамы — "стоять на коленях в углу до утра". Решила навести порядок в своём углу, ползая на коленях. Все игрушки разбросаны, а моя красавица Тамила обезглавлена. Приставив голову Тамилы к её туловищу я пыталась соединить их. Прижала хорошенько, но почувствовала сильную боль в ладошках. В тусклом освещении лампы, я разглядела на красной коже ладошек и между пальчиков много волдырей. Больше я не смогла взять в руки ничего. Но что-то, более ужасное и неотвратимое мучило меня со страшной силой.

"Что это? Что это засело внизу живота под пупком и тревожно тукает изнутри, не даёт спокойно сидеть в этом тёмном закутке?" — думала я, не понимая, что кроме физической боли есть ещё другая, более невыносимая адская боль, которую не помажешь мазью или зелёнкой. От этой боли можно избавиться только одним способом — любовью. "Бабуня! — мысль, будто спичка, чиркнула в темноте, когда зажигаешь в сумерках керосиновую лампу. — Бабунечка моя родная! Мама сказала, что я никогда тебя больше не увижу! Что завтра сдаст меня в приют! — и тут я просто распсиховалась, — Не-ет, мамочка, брешешь! Ты не знаешь мою Бабунечку! Бабуня не бросит меня никогда! Она же говорила, что из-под земли меня достанет, если я пропаду! Так что нечего, мамочка, юрынду выдумывать! Не хочешь очухиваться и полюбить меня, тогда не будет у тебя больше дочки! Ну и пусть".

Эти мысли, как отмщение злой маме, немного успокоили меня. Нашла под вешалкой бундечку, укрылась ею с головой, и, уткнувшись в угол, забылась то ли сном, то ли тем состоянием организма, когда уже всё безразлично.

Очнулась от маминых поцелуев и её мокрых щёк, прижимавшихся к моему лицу.

— Прости меня, доця, прости Веточка! Я неправа, я не должна была так…

Мама несла меня из угла в мою кроватку, целовала, плакала и причитала:

— Это всё проклятый театр! Я так устала! Света божьего не вижу из-за него! Я не вижу тебя совсем! Ты всегда одна! Моя бедная, одинокая донэчка! Я сама во всём виновата! Еле спектакль доиграла. Голос не звучал! Только о тебе думала. Брошу! Всё брошу к чёртовой матери… И этот театр… и этот ужасный город… — мама уложила меня