Турдейская Манон Леско - Всеволод Николаевич Петров

Слегка уязвленный за свою науку, я попросил его высказаться подробнее.

Николай Андреевич объяснил мне, что, с его точки зрения, вся эта схоластическая ученость не нужна художнику. Он считал, что искусство вообще плохо уживается с педантизмом и приват-доцентством. Из педантичных знаний (он выразился иначе: «из засорения памяти») рождается бесплодное теоретизирование – как у Гильдебрандта (он имел в виду известную, когда-то переведенную В. А. Фаворским книгу «Проблема формы в изобразительном искусстве», которую очень не любил).

«Для художника это просто вредно, – говорил Николай Андреевич. – Вы – другое дело: вам это, может быть, нужно, хоть я не совсем понимаю зачем. Ведь Николай Николаевич Пунин не пишет таких скучных книг, потому что он обращается к художникам. Во всяком случае, не забывайте никогда, что искусство – это искусство, что оно – живое».

Не следует, однако, думать, что Тырса пренебрегал искусствоведением или отрицал художественную критику. Напротив, не в пример другим художникам, он был очень начитан в искусствоведческой литературе и имел в этой области вполне сложившиеся вкусы.

Он не раз говорил мне, что высоко ставит Юлиуса Мейер-Грефе[41] и восхищается его книгами. Он восторженно отзывался о критических статьях Бодлера и считал, что ни до, ни после него ни один критик не достигал такой глубины и тонкости в понимании искусства. В русской критике он ценил Муратова и особенно Пунина: к Абраму Эфросу относился с интересом, но несколько иронически, не вполне доверяя его вкусу и считая приверженцем «Мира искусства». А классическое немецкое искусствоведение – от Юсти до Вельфлина, от Макса Дворжака до Гаммана – отталкивало Николая Андреевича своим ученым педантизмом, склонностью к отвлеченному теоретизированию и нередко пренебрежением к живой личности художника.

Мы довольно часто говорили на эти темы в связи с книгами Амбруаза Воллара о Сезанне и Ренуаре, которые Николай Андреевич настойчиво продвигал в издательстве ЛОСХа. Не скрою, волларовские книжки казались мне тогда легковесными, если не сказать – пустяковыми. Николай Андреевич думал иначе.

«В них нет „историко-художественных проблем“, которые вы так любите, – говорил он мне. – Но зато есть другое. Воллар пишет как художник. Он умеет видеть и изображать жизнь. Его книги – живые, и приближают читателей к пониманию искусства».

Одну из этих книг перевел на русский язык сам Николай Андреевич.

Цели художественной критики, с точки зрения Тырсы, заключались не столько в исследовании явления искусства (это, скорее всего, ее средство), сколько в том, чтобы приблизить искусство к людям, которые в нем так нуждаются.

А в том, что люди действительно нуждаются в искусстве, Тырса никогда не сомневался.

Я сказал бы, что это было его главным убеждением. Он постоянно возвращался к этой теме, отождествляя искусство с красотой, и твердо верил, что людям свойственно не только любить красоту, но и идти ради нее на жертвы.

Вот отрывок письма, которое я получил от Николая Андреевича из Сухуми зимой 1936 года:

«Сегодня я нашел гору, вершина которой свободна от леса, и потому во все стороны открываются замечательные виды – на море, на ряд ущелий и на цепи гор, за которыми снеговые вершины. Интересно, что почти каждая вершинка горы занята домиком абхазца. Я не знаю главную причину, почему они селятся так высоко и далеко от воды, но, очевидно, прекрасные пейзажи, которые можно обозревать с высот, – не последняя причина в выборе места. Первое, что меня спросила хозяйка одного из таких несчастных домиков; похожих на ломаные спичечные коробки, – нравятся ли мне здешние горы?..»

Я не боюсь ошибиться, сказав, что в 1930-х годах Тырса играл не только очень заметную, но и, по ряду признаков, совершенно исключительную роль в жизни Ленинградского Союза художников. Он состоял членом множества художественных советов и комиссий. Он появлялся на всех вернисажах, участвовал во всех творческих дискуссиях. Приходилось удивляться, как он находил время, чтобы совмещать все это со своей собственной, всегда такой напряженной работой в живописи и графике, и вдобавок еще с преподаванием. Но дело не ограничивалось одной лишь общественной активностью.

Мне хотелось бы назвать Тырсу душой или, вернее, совестью тогдашнего Союза художников. Тырса не шел на компромиссы, не поступался своими взглядами и убеждениями. Его неуступчивая принципиальность не могла не производить глубокого впечатления. Мало к кому прислушивались так внимательно, как к Тырсе, и мало кто так сильно влиял бы на общественное мнение, складывавшееся в художественной среде.

Это происходило, я думаю, потому, что Николай Андреевич во всех своих словах и поступках, в каждом движении своей мысли всегда оставался художником. Он казался живым воплощением духа артистизма – каким для предшествовавшего поколения был, вероятно, Александр Николаевич Бенуа.

Конечно, я не берусь утверждать, будто Тырса был самым значительным среди ленинградских художников того времени.

Ведь тогда рядом с ним работали К. С. Петров-Водкин, К. С. Малевич, А. Т. Матвеев, В. В. Лебедев, Н. И. Альтман и другие мастера.

Но лишь немногие из них обладали такой энергией и любовью к общественной деятельности, какая отличала Тырсу.

Природа одарила его необыкновенно живым темпераментом и ораторским талантом, способностью к быстрым и метким суждениям, верным и тонким вкусом, силой убеждения и, наконец, непобедимым личным обаянием.

Ни одно сколько-нибудь значительное событие в жизни Союза художников не обходилось без Николая Андреевича.

Но он редко ограничивался ролью пассивного участника. В нем жил темперамент борца, и постоянно прорывался боевой задор. Он любил атмосферу спора, риск и азарт, и мне иногда казалось, что он даже несколько разочаровывается, если его точка зрения побеждает без борьбы. В общественной жизни, так же как и в искусстве, он не стремился к легким и всем доступным достижениям.

В середине 1930-х годов в ЛОСХе организовалось издательство, Николай Андреевич очень интересовался им и стремился направить его деятельность по верному пути.

Он считал, что издательство должно пропагандировать и поддерживать передовые явления искусства, а не ту пустую, парадную и мертвенную живопись, которая в таком обилии появлялась тогда на выставках.

Позиция Тырсы была трудной и по тем временам даже небезопасной. Правда, директор издательства не мог устоять перед обаянием и красноречием Николая Андреевича и, в общем, смотрел на дело его глазами, хотя подчас и колебался. Однако в редакционном совете складывалась довольно сильная оппозиция.

Николай Андреевич вполне отдавал себе отчет в том, что сильно рискует, но относился к этому с юмором.

Однажды он затащил меня на заседание редакционного совета.

Речь шла об издании книжек Воллара, уже упомянутых выше. Они вызывали немало угрюмых возражений: зачем Сезанн? почему Ренуар?