Вельяминовы. Время бури. Книга вторая - Нелли Шульман

– Эстер… – он вздохнул, – никогда меня не понимала, не поддерживала моей работы. Она меня не любит, я ее тоже. Это было увлечение, мимолетное… – от пальцев Элизы пахло лавандой. Мерно, спокойно шумело море за окном, трепетали огоньки свечей в серебряном канделябре:

– Мы давно не муж и жена, – он прижался лицом к ее рукам, – после того, как мальчики родились, у нас ничего не было… – ее сердце бешено стучало. Она всхлипнула, что-то неразборчиво пробормотав.

– С тех пор, как я увидел тебя… – он осторожно, нежно расстегнул верхнюю пуговицу на ее блузке, – я больше ни о ком не могу думать, Элиза. Ты моя любовь, так будет всегда. Мы поедем к твоим родителям, я сделаю предложение. Весной я получу развод, и мы поженимся. Я возьму тебя в Африку, я покажу тебе весь мир… – Элиза успела подумать:

– Без венчания. Он не станет креститься. Он не верит в Бога, но все равно не станет. Ничего, мама и папа поймут… – у него были теплые, нежные руки, пахло сандалом, он целовал ее колени, снимал туфли. Элиза обняла его, все стало неважно. Она не знала, что делать, но ей ничего делать и не пришлось. Это было так хорошо, что она плакала, лежа головой на его плече:

– Я тоже, тоже, милый. Тоже люблю тебя. Я никогда не думала, что можно, с первого взгляда… – она приподнялась, в свете луны ее лицо было бледным, глаза сияли:

– Я всегда буду с тобой, рядом… – девушка сглотнула, – буду заботиться о тебе, Давид… – он, облегченно, подумал:

– Наконец-то. Она отправится за мной хоть на край света… – Элиза ничего не умела, но ему пока ничего и не было нужно.

Давид вспомнил бывшую жену, как доктор Кардозо, про себя, называл Эстер:

– Девственница, – он целовал мягкие, покорные губы Элизы, – одно название, что девственница. В первую брачную ночь наставляла меня в том, что ей нравится, и что не нравится. Хороша девственница, с подобными знаниями. Наверняка, она времени зря не теряла, в университете. Важно то, что в голове у женщины… – по мнению Давида, голову бывшей жены непоправимо испортили американские свободы. В Голландии, она хотела работать в благотворительной клинике для проституток. Давид ей запретил:

– Ты носишь моего ребенка, Эстер, ты должна думать о его здоровье. Я не позволю тебе осматривать женщин с венерическими заболеваниями. Такое неприлично, в конце концов, – жена, свысока, ответила:

– Для врача не существует подобных слов. Для человека, кстати, тоже. Неприлично жить в обществе, где женщина угнетается мужчиной… – жена, в сердцах, хлопнула дверью. Давид пожал плечами: «В Голландии женщины два десятка лет, как голосуют. Что ей еще надо?»

Элиза не говорила с ним о правах женщин, не обсуждала медицинские статьи, не высказывалась о политике. Она робко целовала его, едва слышно постанывала, схватившись за его руку, по лицу девушки текли горячие слезы. Она шептала:

– Я счастлива, так счастлива… – два дня, они почти не выходили из номера, не слушали новости, и не покупали газет:

– Когда я с тобой, – сказал ей Давид, гуляя по берегу моря, – все неважно. Я сейчас ни о ком не хочу думать, кроме тебя, любовь моя… – ветер играл ее косами, она держала Давида за ладонь:

– Конечно, конечно, милый. Ты вернешься к работе, я буду за тобой ухаживать… – Давид, предполагал, что бывшая жена отправится с отцом в Америку:

– Детей она не заберет, – успокоил себя доктор Кардозо, – она захочет выйти замуж. Кому она будет нужна, с приплодом… – он поморщился, вспомнив, что, кроме адвокатов, надо пойти в синагогу. Религиозный развод был делом быстрым:

– Хватит и четверти часа, – доктор Кардозо нащупал в кармане ключи от дома, – у нее права голоса нет. Только мужчина может подать на развод, и причины объяснять необязательно… – он, немного, боялся, что жена начнет ставить ему палки в колеса.

Давид закурил новую сигарету:

– Она ничего не сделает. Дом записан на меня, банковские счета тоже. Детей я заберу, у них голландское гражданство. Дам ей отступное, пусть уезжает, – он пообещал Элизе, что развод не займет и нескольких месяцев. Давид обернулся. Девушка сидела на скамейке, где ее оставил доктор Кардозо:

– Правильно, – сказал он себе, – так должна себя вести жена. Муж обо всем позаботится, а она должна его ждать. Не то, что Эстер. У нее шило в одном месте. Она даже во время медового месяца на какие-то лекции бегала. Зачем ей лекции, бездари… – открыв своими ключами дверь, Давид поморщился. В передней, на ковре, валялись детские игрушки:

– Элиза все в порядок приведет… – Давид прошел на кухню. Гамен весело бросился к нему. Давид погладил собаку:

– Поедем в Мон-Сен-Мартен, потом сюда вернемся… – он осекся, услышав сзади шаги. Жена стояла в дверном проеме, высокая, в старом, шелковом халате, с неприбранными волосами. Дети, сонные, сидели у нее на руках, припухшие глаза покраснели.

– Плакала, она, что ли? – недоуменно подумал мужчина:

– Какая разница, пусть складывает мои вещи и сама собирается… – жена тихо сказала:

– Я звонила, в Лейден, но не застала тебя. Тетя Ривка погибла, с мужем, в катастрофе Сабены, в Остенде. Папа туда поехал… – Давид не слышал, что она говорит. Оглядевшись, он взял со стола поводок Гамена. Давид, с неудовольствием, заметил крошки на скатерти. Пепельницу наполняли окурки:

– Элиза не курит, – вспомнил доктор Кардозо, – и не будет. Она девушка хорошего происхождения, понимает, что такое неприлично. Она правильно воспитает детей… – он прицепил поводок к ошейнику собаки:

– Я ухожу, Эстер. Я встретил женщину, которую я люблю, и она любит меня. Собери мои вещи, я сегодня уезжаю. Тебе пришлют письмо мои адвокаты… – дети залепетали: «Папа, папа…»

Давид улыбнулся:

– Идите сюда, маленькие… – он протянул руку, жена отступила на шаг:

– Давид, что ты говоришь? Как ты можешь, я всегда, всегда… – ее лицо исказилось, стало некрасивым, она широко открыла рот. Мальчики, притихнув, заревели.

– Ты плохая мать! – разъярившись, заорал доктор Кардозо. Пес, испуганно прижав уши, заполз под стол:

– Плохая мать и плохая жена! Я тебя не люблю! Получи развод, отдай детей и убирайся в свою Америку, чтобы я больше никогда тебя не видел… – по белому подбородку жены потекла струйка крови. Она прокусила губу. Пошатнувшись, женщина раздула ноздри:

– Ты не заберешь мальчиков, понятно? Ты им не отец, ты два раза приезжал в Голландию, за год… – Давид, угрожающе, сказал:

– Отнеси малышей в детскую. Что ты за них цепляешься? Хочешь доказать, что ты хорошая мать? Мой адвокат камня на камне от тебя не оставит, предупреждаю… – она покачала плачущих близнецов:

– У меня будет свой адвокат. Детей тебе не отдадут, Давид, даже не думай. Я увезу их в Америку… – ему хотелось накинуть поводок на ее шею, и, как следует, потянуть.

– Такого не случится, – отчеканил доктор Кардозо:

– Я наложу запрет на их выезд из Голландии. Ты отправишься в тюрьму, если хоть шаг сделаешь в направлении порта. Я не шучу, понятно? Чтобы, когда я вернулся, твои чемоданы были сложены.

Из ее серо-синих глаз текли слезы, но жена стояла прямо:

– Я с места не сдвинусь, – сообщила она, – это и мой дом тоже. Хочешь, дели его по суду, такого я тебе запретить не могу… – она опустила глаза к поводку в руке Давида:

– Почему ты забираешь собаку… – жена побледнела:

– Сучка! – заорала Эстер:

– Маленькая, подлая дрянь! Притворялась невинной, втерлась ко мне в доверие! Она на милю не подойдет к моим детям… – Давид, было, занес руку, но остановил себя:

– Мерзавка побежит в полицию. Ее мать покойная демонстрации профсоюзные устраивала. Ее даже арестовывали. И бабка ее суфражисткой была. Проклятая кровь. Мне сейчас не нужны осложнения, – Давид сжал зубы:

– Собери мои вещи. С тобой свяжутся адвокаты… – он, внезапно, улыбнулся:

– Не хочешь отдавать мне детей? Ты еще пожалеешь. Ты на коленях ко мне приползешь, и будешь просить еврейского развода, а я тебе его не дам! – выплюнул Давид. Собака лаяла, дети рыдали. Вытирая кровь и слезы с лица, жена указала на дверь:

– Пошел вон отсюда, мамзер! Встретимся в суде!

Он рванул ручку, таща за собой собаку, жена что-то кричала ему вслед. Давид взбежал на мост. Окно спальни распахнулось.

– Подавись своими тряпками! – жена высунулась на улицу, растрепанная, над набережной несся детский плач. Прохожие замедлили шаг. Несколько велосипедистов даже остановились:

– Получай шматес, мерзавец, – закричала жена, – передай ей, что я ее ненавижу… – костюмы и рубашки, на вешалках, полетели в Принсенграхт. Размахнувшись, жена стала бросать вслед его белье.

С катера, проходившего по каналу, раздался смешливый голос:

– Правильно, хватит его кальсоны стирать! Пусть убирается на все четыре стороны, прелюбодей!

Выругавшись, Давид пошел к входу в парк.