Картежник и бретер, игрок и дуэлянт - Борис Васильев

Правда, тогда я просто себе все объяснял. Мол, с Полиночкой давно не виделся, а она так стихи любит. И так огорчается, что свадьбу нашу перенесли. И ей будет приятно внимание мое. Потому с того и начал, что протянул ей исписанные пушкинским почерком странички. Но она неожиданно отложила их и глянула на меня:

- Как ты провел день четырнадцатого декабря?

- В полупоходе. Приказано было в полной боевой выкладке дальнейших распоряжений ждать.

- Я не о том, Саша. Это - как бы снаружи. А в душе твоей что творилось?

Не понравился мне тогда вопрос ее. Вам ведь тоже не нравится, когда на мозоль наступают.

- Злился, что выспаться не дали.

- И со злости мог приказать роте стрелять по своим?

- Присяга есть слово чести.

Я нахмурился и замолчал. Полиночка грустно улыбнулась и начала про себя читать строфы "Андрея Шенье". Думаю, щадила меня, давая время подумать и успокоиться.

...Стрелять по своим? Признаться, в такой телескоп я собственную душу тогда не рассматривал. Я был офицером, видел себя офицером и ощущал себя только им. А у офицера собственная душа муштрой и учением на второе место задвинута: на первом у нее - Государь и отечество, заботы, с ними связанные, а главное - защита и незыблемость. Офицерский корпус - цемент, блоки государственные скрепляющий. А душа собственная - так, для личного пользования, что ли. Для милых дев, дружеских попоек, карточного азарта, любимых лошадей да дуэльных барьеров, коли зацепит ее кто хоть из расчета, хоть ненароком. И все.

Все?..

- Он задолго все знал, - вдруг с глубоким вздохом сказала Полин. - Он предвидел, он все предвидел.

- Кто предвидел?

- Пушкин.

Мне было как-то недосуг разгадывать ее намеки. Я о своей, всем воспитанием искусно раздвоенной душе думал и ужасался, до чего же незаметно из нас механизмы делают, ежедневной муштрою все человеческое вытаптывая из сердец наших.

- Слушай, - сказала Полин.

И начала негромко читать:

Я славил твой священный гром,

Когда он разметал позорную твердыню

И власти древнюю гордыню

Развеял пеплом и стыдом;

Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,

Я слышал братский их обет,

Великодушную присягу

И самовластию бестрепетный ответ.

Я зрел, как их могущи волны

Всё ниспровергли, увлекли,

И пламенный трибун предрек, восторга полный,

Перерождение земли...

- Пушкин, - сказал я весьма туповато. - Так это же когда им написано...

- В этом все и дело, Саша, - озабоченно вздохнула моя Полиночка. - Сейчас лилипуты такими канатами его повяжут... Не его даже - гений его повяжут.

- Так когда же это написано!..

Я повторил с прежней тупостью, но в чем-то все же заколебался, что ли. Не с прежней уверенностью повторил.

- Знаешь, как должны называться эти стихи? - вдруг тихо сказала она. Знаешь как?..

Вскочила, бросилась к бюро и чуть скошенным почерком написала вверху, над пушкинскими, рукой его написанными строфами:

"НА 14 ДЕКАБРЯ".

И я... как-то опомнился, что ли. Из души моей гремящий офицер вдруг словно выскочил. Освободилась она от него. От всех уставов и наставлений, приказов и повелений. А главное, привычек, честь твою личную зачастую подменяющих. И я освободился вместе с нею. И как бы прозрел.

- Все понял, Полиночка. Все понял я. Для чиновников время есть, а для поэта - нет. Он выше времени и зорче его...

И как же я был благодарен за момент прозрения своего! Она же в человеческий облик душу мою вернула, из армейского мундира ее вытряхнув. В объятьях ее сжал, целовал, целовал...

Туман потом. Только шепот ее помню:

- А зачем нам свадьбы ждать, Сашенька мой?..

И мы не стали ждать венчанья...

Четыре дня спустя

Четыре дня спустя я возвращался в полк уже на перекладных. С "Андреем Шенье" в кармане и надсадной болью в душе. И места себе не находил от боли этой.

...Я изменил тоске своей. Не любви, нет, - любовь как была в ларце на дне сердца моего, так и осталась. Но не охранял ее больше свирепый и неподкупный цепной пес - тоска моя. Потерял я на нее право, перестал властвовать над нею и - предал оборону любви своей. За диванные ласки, за минутный взрыв страсти предал я свою Аничку, право потеряв на последнюю чистоту...

Спрiосите: а как же Настюхи, Варюхи, Машеньки, Глашеньки? Да просто другого круга коловращения эти. Не Аничкиного. А здесь - Аничкиного. Кузина любви моей в жарких объятьях моих была...

Помнится, пил я неуемно. В дороге пил, во всех встречных и поперечных трактирах, а на станциях - с особенным неистовством почему-то. Ожог души пытался остудить...

- Ваше благородие, банчок не желаете-с?

Смотритель спрашивает весьма вкрадчиво.

- Чего тебе?

- Лошадок долго ждать, а в тихой половине офицер банчок предлагает. Мирно и покойно время скоротаете.

- Банчок так банчок.

Вхожу, тоску свою волоча. Вижу: поручик конно-пионерского полка. Приятной обходительности.

- Куда поспешаете?

- Во Псков.

- Вам - на юг, мне - на север, - улыбнулся этот коннопионер. - Удобно метать, не правда ли?

- Да хоть сверху вниз, хоть справа налево. Что в банке, северянин?

- Пятьсот рублев не жалко?

- На все пятьсот под туза бубен.

...Не было уже у меня прав на мою червовую даму, не было. Чувство было, что предал я ее, а потому и о помощи ее даже думать не смел. Да я ни о чем тогда и не думал. В голове - вихри, как в снежном поле в стужу зимнюю, а в сердце - тяжесть. Тоскливая, как волчий подлунный вой...

- Нет вашего счастья, поручик. Ни в каком ряду нет.

- И еще полтысячи. Да на того же туза. Может, еще и догоню свою удачу.

- За счастьем гоняться - пустое занятие. Впрочем, воля ваша, поручик. Воля ваша, а карта - наша.

Верное слово сказал коннопионер: пустое занятие за счастьем гоняться. И оно от меня ускакало, и я от него ускакал. По разным тропам, по путям разным...

Потому, видать, и проигрывал легко. Ни куражу во мне не было, ни азарту, ни интересу даже. Как и лошадей у смотрителя. Может быть, если бы заржали призывно кони под окном, остановился бы я. Но кони не заржали, и коннопионер очередной банк у меня сорвал: везло ему в игре сегодня.

- Коль больше денег нет, так и игре конец.

- У меня пистолеты добрые. Ставлю по тысяче каждый.

- Не нужны мне пистолеты. Коннопионеры люди тихие.

- За пару тысячу!

- Нет, поручик, уж увольте. Своему слову я хозяин.

А в меня вдруг упрямство вселилось. Не кураж, не ажитация, а глупая упрямая обида. Будто бес в мальчишку безусого, отцовскими деньгами впервые зеленое сукно засевающего.

- Нет, так невозможно, невозможно так разойтись...

Бормочу, карманы обшаривая. В сумку зачем-то заглянул, хотя и знал, что денег нет уж ни бумажки. Мундир охлопал... А там - хрустнуло. И вытащил я из-под него пушкинского "Андрея Шенье". И на стол бросил: