Бом – Бом - Павел Крусанов

– Андрюша, – сказала детка Катя, не сводя с Норушкина распахнутых голубых глаз, – ты меня к землячеству ревнуешь, а я, между прочим, беременна.

Прыгавший на одной ноге в попытке надеть носок на другую Андрей рухнул в кресло.

– Давно?

– Уже три недели.

– Это, разумеется, меняет дело.

На Владимирском стоял законченный ноябрь; осень сделалась меньше и хуже. Простуда перебирала над ухом Норушкина тонкие струны промозглого ветра. Под ногами хлюпало промежуточное, что ли, агрегатное состояние между вчерашним снегом и завтрашней лужей.

«Воистину, – подумал Андрей, включаясь в аристотелевский дискурс, – гадость в искусстве по большей части присутствует лишь в качестве объекта изображения, а у природы она всегда – материал для изображаемого».

Часы на углу Невского показывали шесть, и, если бы не блестящая фольга электричества, вокруг была бы полная шоколадка.

На пятачке Литейного за Невским вихрилась обычная для этой пространственной координаты толчея. Из-под шелестящих колёс на тротуар летела нестрашная слякотная шрапнель и делала прохожим обидно. Прохожие терпели, поскольку в этом городе, как и в семейной жизни, надо было так: с кем живёшь – того и любишь, что вокруг – то и терпишь. Иначе пойдёшь вразнос или нахватаешься скрытых комплексов. Иначе может получиться скверно – будто спишь с женщиной, а она мечтает не о тебе и зовёт тебя не твоим именем, и ты совершенно не понимаешь, чьего ребёнка с ней ладишь.

У ограды Мариинской больницы, где некогда возвышался над медицинской чашей поставленный «Новыми тупыми» проволочный зыбкий памятник Комару и где ранней осенью Андрей любил смотреть на редкое атмосферное явление – жёлудепад, выкаблучивались/фиглярили перед идущей мимо публикой два приблизительно шестиклассника в мешковатых рэперских штанах «от старшего брата» – мол, не ангелочки мы, а Гогочка с Магогочкой, мол, мы рождены, чтоб папа ужаснулся. Как настоящий здешний житель, Норушкин их, конечно же, любил.

На плохо освещённой улице Жуковского Андрей благоразумно смотрел под ноги и, что было вокруг, не видел. Окрестный сумрак и гуляющий под курткой озноб определили строй его мыслей: вдруг ему открылось, что время от времени приключающиеся перебои с электричеством и отопленцем в Приморье – часть государственной программы по улучшению демографической картины в регионе, который полегоньку давят китайцы. Холодно, телевизор мёртвый, делать нечего – делайте детей.

«Интересно, – махнула в сторону блажная мысль Норушкина. – а на четвёртой неделе УЗИ покажет, какого пола в Кате мальчик?»

Секацкий уже был в «Либерии»; Коровин, как всегда, опаздывал.

Стоявшие у стойки совладельцы арт-заведения – Вова Тараканов и Мила Казалис – одарили кивнувшего им Андрея взглядами, полными какого-то нового чувства. Словно что-то в нём, Андрее, разительно переменилось – скажем, он внезапно поседел и волосы его в вентиляторной струе колыхались, как белое пламя, или сделал пирсинг обеих ноздрей и лиловой помадой выкрасил губы. Однако Норушкин знал, что не поседел, не сделал и не выкрасил.

В ожидании приятелей Секацкий коротал время за беседой с полноватой авторессой, опубликовавшей недавно забавный и вполне артистический роман, где сорокалетняя героиня с аномальной чувственностью сходит с ума от погранично-пубертатных мальчиков, тринадцатилетних огольцов, светозарных сатиридов (термин её) – конечно же, не тех, что путались в собственных штанах у ограды Мариинской больницы. Одного она в конце концов, через плутоватый брак с его отцом, заполучила, но дело, естественно, кончилось скверно. Фабула – и это подкупало, как вообще подкупает узнавание, — была чистосердечно заёмная, хотя и с вариациями, весьма искусными и подчас даже изобретательными. Соблазнительные мальчуганы-сатириды, порочные, желанные чертенята с загорелой и гулкой кожей были описаны хоть и женским пером, сквозь призму сугубо женского эротизма, но столь растленно-прекрасно, достоверно в мелочах и с таким пронзительным вожделением, что ураническая, агрессивно-западническая «Новая русская книга» рассыпалась перед авторессой, простив ей и её пол, и любовь к безбрежной русской природе (в середине романа героиня и юный проказник путешествуют в авто по Средней полосе), фейерверком любезностей.

Впрочем, бывают книги, с которыми не разобраться – то ли ты их читаешь, то ли они тебя. Бывают книги, которые просеивают, перебирают тебя, как горсть пшена, и отщёлкивают закравшиеся камешки, чтобы они, когда ты станешь кашей на Суде» не скрипели на зубах Бога. Эта, с сатиридами, конечно, не из их числа. Но всё равно не тщетная.

Норушкин поприветствовал Секацкого и авторессу. Те откликнулись.

– Разговор конфиденциальный? – спросил Секацкий.

– Да, – сказал Андрей.

Тут как раз, в забрызганных по колено тем самым промежуточным агрегатным состоянием, что хлюпало на улице, джинсах, появился скутерист Коровин.

– Вот жопа какая, – весь ещё под впечатлением дороги потряс он одну за другой мокрые штанины. – Надо кожаные покупать.

Втроём сели за отдельный столик.

– Ну что, пьяницы? – сказал Коровин. – Бога гневим или вёсла сушим?

Андрей поманил Тараканова и заказал «Русский стандарт», «Полюстрово», оливки с миндалём, салаты – кто какой захотел, сёмгу слабой соли и свинину по-баварски с грибами. Страдальчески закусив губу, Тараканов всё в своём блокнотике отметил.

– Сейчас Люба принесёт, – заверил он и с подчёркнутым почтением убрался.

В дальнем углу за столиком маячили Шагин со стаканом чая и Левкин с сигаретой. Последний, сиганув из Риги в Белокаменную, по преимуществу остался питерским писателем – на том хотя бы основании, что по преимуществу писал отлично.

– У меня денег мало, – предупредил Секацкий. – Только на сто пятьдесят «Охты» и сок.

– Не парься. – Андрей уверенно выставил перед собой открытую ладонь. – Я халтуру срубил.

И Норушкин кратко, но правдиво/искренне/начистоту рассказал про чёртову башню всё, что до сих пор не успел рассказать, а про то,что случилось недавно, – всё, что случилось.

Люба тем временем помпезно сервировала стол на три куверта и принесла холодные закуски, водку и «Полюстрово». Всякий раз с её появлением воздух вокруг пронизывали токи белого жасминового аромата с приложением чего-то фиолетово-пряного. Андрей даже, отвлекшись, подумал, что женщины – это такая фауна, которая во что бы то ни стало хочет пахнуть флорой.

– Слушай, а может, это просто нездоровые фантазии? – Коровин разлил по рюмкам ледяной и будто бы даже загустевший «Русский стандарт». – Может, это либидо твоё неугомонное так сублимируется?

– Ты что же, – поинтересовался Норушкин, – теперь и удар по яйцам будешь называть реверсивным символом коитуса?

– Андрей всё правильно говорит, – вступился Секацкий. – Про башни эти давно известно – две из них в Африке, две на Ближнем Востоке, одна в Туркестане и две в России. Гурджиев, кстати, посвящение в туркестанской башне сатаны проходил.

– Откуда знаешь? – Коровин вожделенно наколол на вилку ломтик сёмги – равнодушно на рыбу он смотреть не мог по своей рыбацкой природе.

– Информирован как носитель коллективной беззаветной санкции Объединённого петербургского могущества. – Чокнулись. – Многое сходится. Генон, например, в письме за тридцать второй год сообщает, что в Судане, где как раз и находится одна из башен, есть область, жители которой по ночам перекидываются львами и леопардами, так что место это соседям пришлось обнести огромной изгородью, чтобы остановить набеги оборотней, дерущих без разбора и скот, и людей. Картина, с небольшой поправкой, одна и та же: там аборигены дикие, неистовые, а в Сторожихе, возле вычищенной башни – такие же, но модус бытия у них иной, без кровожадных рецидивов. Потому что они, как и башня, поменяли полюс.

– Да я, Сека, не об этом, – сказал Коровин. – Тут другая нескладуха...

– Тут полно нескладух, – поставил пустую рюмку на стол Секацкий. – В данном случае непостижимость как раз и является свидетельством подлинности. Выдумка сродни рациональности, логической прозрачности, потому что моделируется в основном по тому же принципу причинно-следственной закономерности, в соответствии с которым производится ординарная реальность. А мистика предъявляет совсем другой порядок адекватности – порядок по ту сторону логики) по ту сторону закона достаточного основания, по ту сторону соответствия вещей и лиц самим себе.

– Ты меня, дружок, дослушай. Мне про башни всё понятно, – опрометчиво хватил Коровин, но тут же уточнил: – Насколько моему, конечно, выдающемуся котелку позволено. Значит, так: башни эти подземельные – мистические рычаги истории. Или вроде того – нам, штафиркам, доподлинно такие вещи знать не полагается. На один рычаг то бес какой-нибудь наляжет, то гирьку из удалого сотника Николаши подвесят, чтобы, значит, брат на брата... А другой рычаг то свинья Гектор своротит, то постник и молчальник Фёдор дёрнет, то половой экстремист Илюша, дабы братца уравновесить и героически отечество от наваждения прикрыть. При этом результат, как я понимаю, от наложения друг на друга этих разножопистых сил просчитать невозможно. В общем, бардак полный. Но пока одна из башен у Андрея Алексеевича в ведении состоит, на происки всяких гадюк подколодных есть у нас несимметричные ответы. Верно?