Съедобные тигры - Кир Булычев

– И животных тоже, – дополнил Грубин. – Животные вас любят, слушаются. Я никогда не видел, чтобы они так любили человека.

– Да, – задумчиво произнес Сидоров. – Они во мне своего чуют.

– Разумеется, – сказал Грубин, преклоняясь перед новым другом.

Дошли до реки. У берега, под откосом, словно моржи, спали баржи. Буксиры держали на мачтах фонари, хотели показать, что они начеку, спят вполглаза.

– Как вам удалось достичь такого уровня? – спросил Грубин. Решил, что вопрос этот не может вызвать неудовольствие. Вопрос приятный.

– Работой, – ответил коротко Сидоров. – Неустанным творческим трудом.

– Но ведь другие тоже работают.

– Не знают, куда приложить свои силы.

Сидоров был задумчив, как человек, который думает о чем-то, но не уверен еще, поделиться ли сокровенными мыслями с собеседником.

– Нет, друг Саша, им не добиться моих успехов… никогда.

– Конечно, чтобы белые медведи, как тигры, прыгали, а тигры лаяли. Это же надо!

Воспоминание развеселило Грубина, он взмахнул головой и залаял, подражая дрессированному тигру.

– Нет, – сказал Сидоров. – Не так. – И раза два тявкнул так натурально, что Грубину даже жутко стало, еле удержался, чтобы не отбежать на почтительное расстояние.

– Вы мастер, – сказал он. – Вы мастер, товарищ Сидоров, я это могу повторить где угодно. И я даже удивлен и возмущен, что вы до сих пор не народный артист хотя бы республики. Это, простите, выше моего понимания.

– Саша, Саша! – сказал Сидоров, сдерживая слезы. – Если бы ты понял мои возможности и мои запросы! Если бы ты только понял!

– Понимаю, – сказал Грубин искренне, – понимаю.

– Ничего ты не понимаешь. Да что мои звери – я сам могу.

И с этими словами Сидоров вдруг напружинился, изогнулся не по-людски и взмыл в воздух. Черное тело пролетело над обрывом, и Грубин только издал вскрик:

– Ах!

Нет, это был не дрессировщик – это дикий зверь немыслимым прыжком преодолел три десятка метров, отделяющих его от ближайшей баржи, и с мягким прихлопом опустился на палубу. Баржа покачнулась, и по серебряной воде пошли неровные волны.

– Гру-бин! – раздался голос дрессировщика снизу. – Ты видел?

– Не может быть, – сказал Грубин.

– Жди обратно!

Снова качнулась баржа, черное тело взмыло вверх, и с кошачьим мяуканьем странное существо замерло рядом с Грубиным. Нет, Грубин не был пьян. Не настолько он был пьян, чтобы ему померещились странные превращения дрессировщика.

– Видишь теперь, Саша, – сказал Сидоров, – почему они никогда не дадут мне заслуженного? Они мне завидуют.

Он был взволнован, но дышал ровно, будто не потребовалось от него особого усилия, чтобы совершить этот нечеловеческий прыжок.

– Ты ведь друг мне? – спросил Сидоров.

– Больше того, – заверил Грубин. – Я вас очень уважаю.

– Вижу, – сказал Сидоров. – Тогда усвой – я не дрессировщик. Я великий экспериментатор. Знаешь это слово?

– Знаю, разумеется, – сказал Грубин.

– Тогда пойдем дальше. Будем гулять. Я могу животных чему угодно обучить. Хочешь, завтра у меня тигры летать начнут? Или слоны удавами извиваться? Нет, не получится… Но не важно. Я все могу. И сам могу: что звери могут, то и я могу. Они меня уважают. Кстати, ты, Саша, меня уважаешь?

– Я вас даже люблю, товарищ Сидоров, – признался Грубин.

– Какой я дрессировщик? Я – гений! Я – владелец великой тайны! А они даже не стараются понять. Потому что недостойны. Именно так и не иначе. И я ее съем.

– Кого?

– Не важно. Меня, думаешь, звери интересуют? Никогда. Я, тебе признаюсь, средним дрессировщиком был. Самым средним. Даже в Москву меня не пускали. А если в загранпоездки, то только когда кто-нибудь заболеет. И то в монгольскую Швейцарию. Понимаешь?

– Понимаю. Конечно, понимаю! Я в том году в Болгарию оформлялся, а кто поехал? Ложкин поехал!

– Я один раз в Индию пробился. Понимаешь? Город Бомбей – слышал? Поехал я тогда с тремя бурыми медведями. Велосипед они у меня работали, стойку на передних лапах – пустяки, банальность. В гостинице мы стояли, на берегу моря. Там я одного человека однажды встретил. Простой такой человек, в белых кальсонах ходил – там принято. Я, говорит, очень уважаю ваше искусство. А номер у меня так себе был, средний. Спасибо, говорю тебе, друг. И значок ему даю, естественно. Неплохой значок, с гербом города Ярославля, с медведем, как на грузовике. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал Грубин.

Было холодно, хмель понемногу покидал голову, а в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу и обратно. Опять небо заволокло черными тучами и ветер усилился.

Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно хотел загипнотизировать.

– И этот человек… Мне!.. Сказал!.. Только тебе я могу доверить мою великую тайну!

– А на каком языке? – спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как завывал Сидоров.

– По-английски, – обыкновенно ответил Сидоров. – Я по-английски со словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста. Хочешь попробовать?

– Нет, я верю.

– А ты спроси, спроси меня по-английски.

– Я же только со словарем!

– Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.

– Понял, – сказал Грубин. – Извините.

Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень. «Артистическая натура», – подумал Грубин.

Сидоров перехватил взгляд Грубина и произнес со значением:

– Об этом перстне и речь!

Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к быстро бегущим облакам.

– Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, – продолжил Сидоров. – Он оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему? Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним тоником – так себе напитки. Он за меня заплатил – какая у меня валюта по ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.

Продолжая свой рассказ, Сидоров пошел прочь от реки, к цирку. Грубин шел рядом и внимательно слушал. Слушал и кивал, даже когда не все понимал.

– Ну что ты все киваешь! – воскликнул Сидоров. – Будто понимаешь, кто такие планарии.

– Я не перебиваю, – сказал Грубин.

– Думаешь, цветок?

– Думаю, – сказал Грубин.

– Или лиана такая?

– Не исключено, – согласился Грубин.

– А если червяк? А? Зажмурился?

– Я согласен, – сказал Грубин.

– И правильно делаешь, – сказал Сидоров. – Потому что планария – это и есть червяк. И с ним опыты делают. Какие?

– Какие?

– Его растолкут в ступке, а потом едят.

– Сырым?

– Неумный ты, Грубин! Не люди его едят, а собственные его товарищи, может, родственники, – в той же банке.