Пандем - Марина Дяченко

Ким в это время возвращался с ночной смены, был сер лицом, но вполне оптимистичен в душе. Увидел сперва девушку, прижавшуюся спиной к чугунной ограде, а потом орущего — и успевающего любоваться собой в благородной ярости — Генку Травникова. И счел, что юноша ведет себя неприлично.

Со стороны это выглядело так: некто неприметный, со страшным осунувшимся лицом и ввалившимися щеками, подошел к Травникову сзади и взял его за плечо. А когда Генка раздраженно обернулся — сгреб его за щегольский галстук расцветки павлиньего пера, притянул прямо к узким воспаленным глазам и сказал нечто, слышимое только двоим. И Генка, увидев свое отражение на этот раз в небольших глазах незнакомца, вдруг сник, опустил плечи, как-то неуверенно — с третьей попытки — вырвался и поспешил прочь, разом забыв о занятиях, о толпе студентов вокруг и, конечно, об Арине, все еще прижимавшейся спиной к чугунной ограде…

Студентов как ветром сдуло. Все спешили на пару; Арина стояла, прижимая к груди большую картонную папку, и Ким молча проклял себя: зачем он опять вмешался в чужую жизнь?! Кто его звал, защитника хренова, эти двое, может быть, назавтра бы помирились, это же богема, они же сверхэмоциональны, может быть, они так живут, может быть, это такая любовь…

Он извинился и пошел своей дорогой. На углу не выдержал — обернулся; Арина стояла все там же, загородившись от мира папкой, будто картонным щитом, и Ким, потоптавшись, почему-то вернулся.

Потом Генка Травников стал мировой знаменитостью. Но Кима — даже спустя много лет — не мог видеть. Отводил глаза.

…Он сидел в кресле перед кроватью и смотрел, как Арина просыпается. Как вздыхает, переворачиваясь со спины на бок, и медно-каштановые волосы на подушке укладываются по-новому. Скоро она проснется. Впрочем, время еще есть.

Небольшая, Киму по плечо, она иногда дразнила его: «Дядя, достань воробышка».

Она была то близкая, легкая, вечно улыбающаяся, то, наоборот, замкнутая, отрешенная, далекая. Ким никак не мог отыскать тот таинственный переключатель, который переводил ее из одной ипостаси в другую, впрочем, он давно уже научился любить «сумрачное» Аринино лицо не меньше, чем «солнечное».

Первая ее беременность закончилась трагически.

Сейчас она была бледна до того, что веснушки почти пропали. Ким знал, что беспокоиться, в общем, не о чем. Специалист, которому Ким доверял как себе, два дня назад сказал, отвечая за каждое слово как под присягой: беспокоиться, в общем, не о чем…

В общем.

Арина заметила — нет, почуяла его присутствие. Улыбнулась, не открывая глаз:

— С добрым утречком…

Села по-прежнему слепая. Протерла глаза кулаком; у нее были продолговатые, как листья ивы, кофейного цвета глаза.

— Привет…

Обняла. Почти сразу обмерла, отстранилась:

— Что?..

Света в комнате было чуть — узкая желтая полоска под дверью да рассвет за шторами. Может, она почуяла запах гари, который он смывал с себя минут двадцать — шампунем, мылом, пемзой?

— Ничего, — сказал он осторожно. — Машину разбил.

— Машину… — Она провела рукой по лицу, потом коснулась свежей ссадины на его щеке. — Ты?..

— Только царапины…

Она посмотрела на потолок — не то коротко благодаря, не то спрашивая о чем-то.

— Не волнуйся, — Ким осторожно привлек ее к себе. — Машина — ерунда, железо…

— О господи, — сказала она еле слышно.

Глава 3

Март был очень теплый.

Кимов шеф был выдвинут на Государственную премию. Из других клиник схожего профиля поступали невнятные, но неизменно оптимистичные новости. Внезапная положительная динамика больше никого не удивляла; собственно, врачи теперь нужны были только для того, чтобы расшифровывать графики и описывать снимки. Мы наблюдатели у конвейера, говорил коллега Кима из соседнего отделения, но в словах его не было горечи. Ему — коллеге — и прежде случалось быть бессильным зрителем, только тогда конвейер тащил пациента в страдание и смерть, а теперь — в здоровье и жизнь; коллега по-прежнему не понимал природу чуда, но надеялся, как и многие, что большого вреда от него не будет.

Ким Андреевич не удивился, когда среди его знакомых, близких и дальних, не нашлось никого, кто знал бы подростка лет пятнадцати, склонного к фантазиям и ночным одиноким прогулкам мальчика, придумавшего себе самоназвание «Пандем».

Тем временем Аринины анализы были спокойны, как изваяние спящего ангела. Ни намека на патологию; Арина тем не менее скатывалась в депрессию, и с каждым днем все скорее. Если до происшествия на скользкой трассе Кимова жена просто нервничала перед родами, то вскоре после аварии потребовалась консультация специалиста. Прогулки, травы, обтирания, исключение стрессов (насколько это возможно) — все предписания заботливой тетушки с молоточком были выполнены в полном объеме, но Арина оставалась мрачной, нервозной и замкнутой.

Она честно боролась с собой. Пыталась работать. Часами выхаживала по парковым дорожкам. Прятала от Кима слезы.

— Это биология, — говорила она. — Всего лишь химические процессы в моем мозгу… Предродовой психоз. Ничего особенного. Здесь душно, давай откроем форточку…

Ким взял отпуск. При нынешнем положении дел в клинике это было совсем не трудно.

— Говори, — просил он всякий раз, когда Арина снова проваливалась в свои страхи.

Ей было неловко. Он почти принуждал ее.

— Я виновата в том, что Витя…

Витей она называла их первого сына — того, что родился мертвым.

— Ерунда.

— Когда я его носила… Я не говорила тебе… Но у меня было совершенно четкое ощущение, что мир сошел с ума. Что нас окружают чудовища, что будущее состоит из одних только катастроф. Не говори мне, что это психоз, я сама прекрасно знаю. Я думала: вот я дам жизнь новому человеку, беспомощному… И вдруг война. Или чума. Или еще какая-нибудь напасть. Куда я его выпускаю, зачем? Мне было очень трудно выпутаться из этих мыслей. Я пыталась. Я барахталась, слушала музыку, представляла себе сад в цвету и как мы с Витей гуляем по этому саду. Но он все равно замер… Я спрашиваю себя: может быть, он услышал? Не говори мне, что это бред, я сама тысячу раз говорила… себе. Я честно пытаюсь быть сильнее. Но после того случая с аварией… Вру, еще раньше… У меня появилось чувство, что все повторяется. Что я снова боюсь. Посмотри вокруг… Посмотри телевизор… Посмотри на людей на улице — у них же лица серые! А он — он слышит мои мысли. Ким, я это тебе не затем рассказываю… Я буду бороться, ты не думай. Я думаю о нашем мальчике, воображаю, какой он будет здоровый, счастливый и как я горло перегрызу всякому, кто хоть чуть-чуть его обидит… Ким?

Он обнял ее и долго рассказывал о своей клинике. О пациентах, которые выжили. О том, что все переменится. Что проклятую машину будто принесли в жертву — она сгорела, отводя все напасти от Арины, от ребенка, а может быть, и от целого города. Что в небе над ними будто рука, защищающая от напастей, будто зонтик, большой и надежный, что надо просто жить, радоваться каждому дню и что пора покупать коляску…

Вероятно, он умел ее убеждать. Она расслаблялась в его руках, засыпала спокойно — без таблеток. Он лежал рядом и надеялся, что просветление ее — надолго. Хотя бы на несколько дней.

Иногда он оказывался прав.

Однажды утром Арина почувствовала себя настолько спокойной и уверенной, что, взявшись за работу, одним махом закончила несложную композицию, мариновавшуюся на рабочем столе вот уже месяца два. Сделав работу, Арина ощутила прилив вдохновения; она тщательно прибрала в квартире, отполировала тряпочкой все до единой безделушки на комоде и наконец затеяла переворот в большом платяном шкафу.

— Погуляй, — сказала она, разглядывая Кимово лицо в бледном зеркале, закрепленном на внутренней стороне скрипучей дверцы. — Серьезно, Кимка. Тебе очень надо. А?

Был понедельник. За окном моросил дождь.

Сознавая Аринину правоту, Ким безропотно натянул кроссовки, вытащил из кладовой заскорузлый футбольный мяч, помнивший запах осенней травы, и отправился на пятачок за гаражами, туда, где из-под влажного бурого ковра выбивались первые зеленые ленточки.

На мокрых кустах сидели, сливаясь с серыми ветками, воробьи. Неприличная надпись на дверце гаража была замазана розовой краской; Ким положил мяч на прошлогоднюю траву в центре лужайки. Сбросил куртку и пустился бегом — по кругу, по кругу, как цирковая лошадь, сперва медленно, а потом все ускоряя темп.

Мелкий дождик сменился снегом. Возможно, последним этой весной. Снег валил все гуще; Ким бежал, слушая свои шаги.

Буро-зеленая лужайка становилась белой. Маленькая снежная шапка лежала на макушке старого мяча. Ким остановился под ржавой перекладиной, вросшей в развилки двух берез, подпрыгнул, ухватился, подтянулся, коснувшись подбородком мокрого металла.