Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 1 - Монах Симеон Афонский

Память запечатлела шум и разноголосицу летнего утра. «Геть, геть, геть!» – это дед выгонял на пастбище быков, пускающих тягучую до земли слюну. «Цып, цып, цып!» – доносился голос бабушки, сыплющей зерно стремглав бегущим к ней курам. Блеяние коз, которых собирал пастух, ржание лошадей и медлительное мычание коров смешивались со звуками далеких паровозных гудков.

– А вот это нашему пострелу! – слышался голос деда, и он совал мне в руки ароматные семена сорванного подсолнечника.

– Да разве это угощение для ребенка, люди добрые? – вмешивалась бабушка,

– Иди, внучек, в дом, попей парного молочка!

Вечером с поля возвращалась мама, усталая, запыленная, и забирала меня домой. Умывая меня на ночь, она, бывало, смеясь, приговаривала:

– У тебя нос как у деда – с горбинкой!

– Мама, а я хочу, чтобы мой нос был как у тебя – уточкой!

Мне доставался легкий подзатыльник:

– Иди спать, умник! Выдумает тоже – «уточкой»!

От ее звонкого хохота у меня теплело в груди и я, счастливый, отправлялся спать.

Помню себя, неуклюже стоящего в зимнем пальтишке с туго завязанным шарфом, в варежках, прикрепленных веревочками к рукавам пальто, рядом с собой – любящего меня дворового пса, постоянно пытающегося лизнуть меня в нос, и ощущаю внутри не телесное, а душевное тепло, обнимающее весь этот удивительный мир. Вижу калитку, всю заиндевевшую от инея и железную щеколду, о которой мне говорили, что ее ни в коем случае нельзя лизать, потому что примерзнет язык. Потом память вызывает из глубины времени весенние теплые дождики с рябью от ветра в неглубоких лужах, серенький узор вишневых веток, унизанных дождевыми каплями, которые я тайком слизывал, настолько они были вкусными. Еще запомнились мои первые «конфеты» – кусочки подсолнечного жмыха с восхитительным запахом семян и самое лучшее мое лакомство – кусок свежего хлеба, политый подсолнечным маслом и посыпанный сахаром, слаще которого для меня не было ничего на свете.

Все увиденное в те годы всегда представало передо мной самым первым и особенным чудом – первая бабочка махаон, трепетно раскрывающая и закрывающая свои прозрачные в полоску крылья, присевшая на цветок белой ромашки, первые милые ласточки, со щебетом носящиеся возле лица, первые скворцы, распевающие серебряными голосами у нашего первого скворечника, первое цветение белоснежных яблонь и вишен, первая проба варенья, где моим угощением была вишневая пенка на блюдце, первый выпавший молочный зубик, который я должен был забросить за крышу дома, чтобы серая мышка принесла мне новый зуб.

Без качелей я не представлял себе детства. Моя старшая сестра и я качались на них без устали, сменяя друг друга. А если к ней приходили подруги, моей обязанностью было крутить веревочку, через которую они прыгали, изображать покупателя, когда они играли в «магазин», и больного при игре в «доктора». А когда в нашем доме появился патефон, то я должен был крутить для них ручку патефона (пока не сломал его пружину).

Постепенно я смог разглядеть своего отца: сероглазого, с широкими бровями, правильными чертами лица и гладко зачесанными назад волосами. Крепко сбитый и ширококостный, он казался мне самым сильным человеком на свете. Мне хотелось так же зачесывать волосы, и меня удивляло, почему они на моей голове упрямо торчат вперед, а назад их не зачесать никакими усилиями.

Отец, возвращаясь с работы, приносил в своем железном сундучке хлеб «от зайчика» и несколько кусочков сахара. Все это я съедал с большим удовольствием, искренно веря, что их мне передал зайчик из леса.

Вспоминаю первые слезы огорчения от того, что мне долго запрещали поднимать щеколду на калитке и открывать ее, и как меня впервые поразило то, что за ней мир не заканчивался, а, кажется, только начинался. Это было мое первое великое открытие. Еще была болезнь, по-видимому, корь, с большой температурой, когда я лежал в кровати* и видел странные цветные сны – удивительные картины, безпрерывно сменявшие друг друга. Затем последовал первый выход в мир, за калитку, к доктору, живущему, как мне тогда казалось, на другом конце земли, где мне делали уколы, а взрослые безпрестанно норовили погладить меня по голове.

Игрушек у меня в коробке хранилось не очень много: железная заводная лошадка с тележкой и возницей, которую я сразу сломал, пытаясь увидеть, что у нее внутри, шарик на резинке, который сам возвращался в руку, деревянный человечек, вертящийся вокруг веревочной оси (его мне сделал отец) и самая любимая моя игрушка – плюшевый мишка с блестящими пластмассовыми глазами и прохладным носом. С ним я засыпал и просыпался, и мама сумела сохранить его до первой поры моей юности. Меня будило петушиное пение, засыпал я под лай близких и далеких собак. Откуда-то, с самого края земли, слышались паровозные гудки, и все эти разнообразные звуки внушали трепет перед необъятной грандиозностью мира, в котором довелось родиться.

Появившись на свет в таком прекрасном и чудесном крае, я был совершенно очарован своими первыми впечатлениям и переживаниями от соприкосновения с его загадочной и таинственной жизнью. Она словно говорила моей душе, что так было и неизменно будет всегда – столь же прекрасно и удивительно, как во время моего рождения. Однако история этого края и страшные события, происходившие до моего появления на свет, стали приоткрываться мне не сразу, а