Я иду искать - Борис Алмазов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Г. К. ЖУКОВ, МАРШАЛ СОВЕТСКОГО СОЮЗА,
ЧЕТЫРЕЖДЫ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА.
(Из книги «Воспоминания и размышления»).Глава четвёртая
ПИФАГОРОВЫ ШТАНЫ
Около нашей парадной я нос к носу столкнулся с дедом! Он стоял с каким-то дядькой, разговаривал. Конечно, он увидал разорванную штанину и тут же ко мне прицепился:
— Ну-ко, постой, постой! Пифагоровы штаны! Во все стороны равны! — И как захохочет — все его металлические зубы заблестели. Мне на его смех начихать, но тут выходит из дома Скворцова. В такой момент!
У деда ручищи железные! Он меня и туда и сюда вертит, чтобы моя коленка голая видна была, и радуется:
— Ну, теперь тебе тётка даст!
Я сквозь землю готов был провалиться, а Скворцова остановилась и тоже смеётся. У меня лицо не то что горит, а ярким пламенем пылает. Дядьке незнакомому и то меня жалко стало.
— Ерунда, — говорит. — По шву распоролось. Зашить — плёвое дело!
— Кому как! — кричит дед. — По-моему, легче слона обучить на коньках кататься, чем этого фрукта что-нибудь руками делать. Белоручка! Его до семи лет тётка с ложечки кормила.
Не до семи, а до пяти! И что я, виноват? Мне же с тёткой не справиться было. Нашёл что вспомнить, да ещё при Скворцовой.
— Ничего не умеет! Ничего не может! Оболтус и кокетлив, как девица.
Вдруг Скворцова говорит:
— Пойдём со мной!
Все так растерялись, что дед моё плечо выпустил, а я за ней, загипнотизированный, пошёл. Она меня к себе в квартиру привела и говорит:
— Давай брюки!
Я чуть сознание не потерял.
— Ни за что! — только и смог прохрипеть.
— Ладно, ладно! — говорит она. — Иди в ванную, надень халат, а мне из двери штаны свои подашь. Я их на машинке прострочу.
Я сидел в ванной, и мне хотелось умереть. Скворцова — самая красивая во всей школе, не просто красивая, а лучше всех. Я на неё всегда смотрю, когда она по коридору в школе ходит. Мне даже иногда казалось, что и она на меня смотрит.
Теперь я понял, что я для неё просто малявка! До чего же я невезучий! Что я, первый раз штаны рву? Нет, обязательно нужно было на Скворцову напороться! Но это даже хорошо! Я думал, она на меня смотрела, а это я всё сам выдумал! Я для неё как кукла смешная, ну всё равно как для меня малявки первоклассники. И то, что я ростом почти с неё, ничего не значит, потому что я в шестом классе, а она в девятом! Потому что она секретарь комсомольской организации школы, а я — никто, хотя и отличник!
Я смотрю в щёлку: вот она склонилась над шитьём, красивая, как Снежная королева. Вот если бы что-нибудь случилось, я бы её сразу спас! Например, загорелся наш дом, а она замок дверной открыть не может или уже на лестнице пожар. Скворцова из окна кричит: «Спасите! Помогите!», а я бы моментально по стене залез (тут не высоко, второй этаж) и вытащил бы её. Я себе это всё так хорошо представил, что опомнился, когда она мне штаны в дверь протянула.
— Надевай! — А у самой глаза смеются.
У них там в ванной зеркало висело, я оглянулся — ужас. Тощий стою, ноги как свечечки. И трусы по колено! Вечно мне Ага такие покупает, и главное, я в куртке, из-под куртки рубаха торчит, но без штанов! Не попадая ногами в брючины, я стал их натягивать, а когда вышел, Скворцова спрашивает:
— Ты в каком классе?
— В шестом.
— Ух ты! — говорит она. — Какой большой! — И по голове меня погладила.
Я чуть не заплакал. Это ж надо! Конечно, она меня и за человека не считает. Кто я, по сравнению с ней? Она вон какая красивая. Её дылды из десятого класса провожают, а таких, как я, в школе, может, сто штук!
Я об этом и раньше думал, а теперь своими глазами увидел, что для того, чтобы она меня заметила, мне нужно такое совершить, чтобы она ахнула… Что именно, я так и не смог придумать, хотя весь вечер на диване валялся и в потолок глядел. Единственно, что я точно понял, — джинсы мне совершенно необходимы! Я в них сразу взрослым буду, как отец, а может, даже и лучше буду выглядеть! Особенно если у меня ещё будет курточка «Сафари» и хорошие туфли на каблуках!
Но я понимал, что этого тоже ещё не достаточно!
Васька, как я ему велел, притащил мой портфель. Смешно подумать, но завидую ему, хотя я отличник, и у меня всё есть, и квартира у нас такая большая, и у меня своя комната, и джинсы у меня будут такие, какие ему всю жизнь, может, носить не придётся… А вот завидую! С ним никогда ничего не случается. У меня за один только день всяких событий и приключений миллион: и чердак, и директор, и следопыты, и Скворцова, и дед… У меня тыщу раз сердце в пятки проваливалось, а он — на контрольной отсидел спокойненько! Портфель мне принёс и теперь пойдёт на тубе дудеть.
У него трубища здоровенная — «туба» называется, самая большая труба в духовом оркестре, — он её за спиной в мешке таскает. Правда, никто никогда не слышал, как он на ней играет, но Васька говорит, что туба — инструмент оркестровый, так просто на ней не играют… Но и оркестра, где Васька играет, никто не слышал… И вот удивительное дело: всё равно ему все верят. Он почти что ни с кем никогда ни о чём не разговаривает, а вокруг него всегда ребята толпятся! Всё время ходит под ноги глядит — клад, что ли, найти хочет? — и всё молчит, думает чего-то, и всегда такой спокойный — меня даже зло берёт.
Пришёл, посидел, помолчал, посопел и говорит:
— Ну, я пойду! У меня что-то хомячки ничего сегодня не едят.
— Заболели, что ли?
Я только было подумал, что вот и у Васьки волнения есть, даже обрадовался немножко, а он говорит:
— Нет. Просто у них настроения нету. Пойду им на тубе поиграю! Для аппетита.
— Так ведь туба — инструмент оркестровый, — попробовал я Ваську подковырнуть, но не тут-то было.
— Конечно, — согласился он. — Конечно, оркестровый, но хомячкам нравится, когда я один играю! Они носами под мою тубу быстрее шевелят!
Ну почему я не могу быть таким спокойным, как Васька?
5 ИЮЛЯ 1939 ГОДА. 12 ЧАСОВ ДНЯ
— Пятнадцатую машину не видали? — спрашивал у всех встречных лейтенант в разорванном вдоль всей спины комбинезоне, бережно неся укутанную бинтами от плеча до пальцев левую руку.
Жара висела над степью, заваленной горевшими танками, раздутыми трупами лошадей и людей, пыль мешалась с дымом и не давала дышать, земля, перемешанная с какими-то рваными бумагами, тряпками, была залита мазутом, завалена тускло блестевшими гильзами, вдавленными в гусеничные борозды сапогами, винтовками, пушечными лафетами, касками и другим военным хламом…
Лейтенант спустился к машинам и раскинутым тентам, ему показалось, что в густой тени лежат какие-то узлы с бельём, белые тряпки торчали из этих наспех завязанных узлов. Странный гул шёл от машин и от этих узлов… И вдруг лейтенант услышал, как пронзительный голос на одной высокой ноте закричал:
— Ой ма-а-а-а-а-а-а-а… ой ма-ма-а-а… И-и-и-и-и-и ы-ы-ы-ы-ых-х-х.
Этот крик перешёл в рычание, а затем в хрип… И опять резанул как бритвой лейтенанта по нервам.
— Ой ма-ма-ма-а-а-а-а-а-а…
У лейтенанта словно вывалились из ушей пробки, которые появились во время боя от гула и грохота… Словно он снял шлем и услышал стоны, вопли, лязг инструментов в палатках, рёв пламени, треск рвущихся патронов в догорающих танках… И через весь этот гул до него донеслось хриплое:
— Коля… Коля…
Один из узлов приподнялся и манил его рукой…
— Ты! — закричал, не веря себе и не узнавая. — Живой… А мне говорят: сгорел, сгорел…
— Пить.
— Сейчас, сейчас, — торопливо, одной рукой отстёгивая флягу, говорил лейтенант.
— Ты не смотри на меня… — сказал раненый. — Я — страшный. Не смотри. Но глаза целы! Это главное! Я теперь хоть что стерплю! Главное — глаза! Оно как полыхнуло, — стал он рассказывать, возвращая флягу, — а до воды метров сто… Ну, я и рванул с берега — шансов никаких! Закурить сверни, а то у меня руки забинтованы…
— Счас, счас… — рассыпая табак, приговаривал лейтенант, пытаясь одной рукой свернуть самокрутку. — Ну, теперь всё! Ты видел, как мы их погнали! Теперь конец!
— Дурачок ты, Колька, — сказал, затягиваясь махорочным дымом, раненый. — Как был в школе дурачок, так и остался…
— Это чем же? — радуясь, что друг жив и нашёлся, спросил не обижаясь лейтенант.
— Это только начало. И называется это — фашизм! Его можно только уничтожать, никакого другого пути нет…
— Ты помолчи, не теряй силы… — посоветовал лейтенант.
— Не! — сказал раненый. — Мне так легче, когда говорю, а то лицо печёт очень… Не дадут они нам покоя. Так что главное — впереди.