Санчин ручей - Макс Казаков

Чуть только за полночь – в дверь стучат. Толька бегом – там никого. А с другой стороны избы уже в окно стучат. Толька туда. Пока бегал, Петька из печи сажи на пол насыпал, а дед Вася в дом вошел. Толька забегает сказать, что и за окном никого, а тут у печи дед Мороз стоит! На полу сажа. Опешил в удивлении!

– Мамк, эт че?

А мамка и сама в удивлении. Смотрит на Петьку. А тот плечами жмет, улыбается.

– Это дед Мороз, сына! Не видишь! В этом году и к нам вот! Радость-то какая! Дедушка, Вы присядь те. А-то как притомились-то с дороги.

– Спасибо, матушка. И впрямь притомился, – отвечал дед Вася.

***

А там и Рождество справили. Все вместе ходили колядовать. И 8 Марта. Мамке готовили с Петькой сюрприз: на утро всю хату подснежниками и вербой заставили: в каждой комнате, на каждом столе, на каждом окне. И спели песню про маму. Мамка-то плакала от радости.

Толька раньше и не видел ее такой…, такой… Он никак не мог понять, почему она плачет. Он знал, что плачут от боли, когда упадешь и ушибешься. Или если упадешь, но не больно, то все равно обидно, и тоже хочется плакать. Плачут, когда долго нет мамы. Но это Толька знал не по себе. Он видел, как одноклассник Димка плакал, когда его мама возвращалась от своей мамы. Она уезжала на несколько дней, но почему-то одна, без него и папы, и сестры. А сейчас вот мама плакала, но не была грустной.

– Мамка, ну ты че? – не выдержал Толька.

– Это я от счастья, – ответила Тая.

Толька подошел к ней и уткнулся ей в подол. Тая присела на стул, стоявший рядом, и обняла сына. Петька был рад, что ему удалось внести в их непростую повседневность немного счастья. Он подошел и погладил Тольку по голове. А Тая, поймав его руку, прижалась к ней лицом.

Часть 3

– Катерина Михайловна, Вы хоть что мне скажите.

– А что тебе сказать, касаточка?

– Да что народ-то у нас изменился? И здороваются-то со мной только издалека. Учтиво. А не разговаривает никто. Редко кто.

– Да ты на народ-то серчай. Люди-то у нас хорошие. Только не знают они, как тебе в глаза-то смотреть. И тебе тяжело, и им не просто. А что сказать, как остановиться с тобой? Ты и без их слов не ровен час…

Погоди. Все пройдет. И тебе станет легче, и люди свыкнутся.

– Может и так-то, баб Кать.

– Да так, так. Тебе если поговорить надь, ты ко мне заходи. Других кого искать надо, а я тут всегда до восьми, знаешь. Вижу, как ты месяц этот ходишь, маешься. Тяжело, тяжело, конечно. Понимаю. Ну, садись сюда. Мне все равно скоро закрывать. Закрою чуть раньше. Толька-то где?

– У баб Поли. Дома не хочет. На реку не ходит. Дед Вася звал, дак он отказался.

– Ну, и у него пройдет. Школа только жаль заканчивается. То бы занимался. Было бы легче, забылось бы все помаленьку. Да и так-то забудется. Жарко нынче. Ты-то как сама?

– Да потихоньку. Бегать уже не бегаю. Хожу ходьмя. На ферме пока справляюсь. Какое-никакое, а занятие. Голова занята. Назад и вспоминать боюсь.

– Вот и я, как вспомню тот день. – Катерина Михайловна покачала головой.

– А я толком ничего и не помню. Только-то и помню, как в четверг под вечер у разъезда люди галдели как на базаре: «На подстанции авария, кабеля полопались, жахнуло на электронапряжной…

– Да уж, как жахнуло-то, – подтвердила баб Катя, приобняв тепло Таю за плечо.

– Кто что говорил! – продолжала Тая вспоминать. – Прибежала Валька, кричит: «На напряжке тряхануло, Петька-то упал ушибленный, за скорой послали…»

Помню, как осела на траву. Да помню уже потом как проснулась дома на кровати, на столе тарелка картошки с салом жареным да хлеба краюшка под салфеткой, да еще Толька калачиком под боком лежит. Тоже проснулся:

– Мамко, ты че? – хнычет, – Ну, ты че?

И слезами закатился. А я че? Опомнилась! Гляжу на малого. Сама хоть в рев. Да он ревет, куда еще мне-то? Зубы в кулак, улыбнулась ему:

– Да вот, разоспалась, – говорю, – немного. – Он мне тоже беззубо заулыбался, напугался, видно, не в шутку.

– Уж разоспалась-то, ничего себе. Баб Поля заходила, что ни час, говорит, мол, не буди мамку-то, пусть лучше поспит. И дядь Петя не был с четверга.

«И дядь Петя не был…» отозвалось у меня в голове, так что и к горлу подкатило. Эх, Толька ты мой, кроха, как тебе и сказать-то? Как тебя-то от всего уберечь?

– Дак глядь-ка…, – опомнилась я, – а че седня уж день-то какой, на работу штоль бежать?

– Мамк, да уж суббота седня, какая ж работа-то?

Вот те, и вправду разоспалась, подумала я.

– Суббота, да как же? Да ты ж у меня голодный, поди, – было подхватилась я, да вставать с кровати.

– Да не, мамк, не голодный – он соскользнул с кровати и уже протягивает мне тарелку с картошкой, – Вот, поешь ты. Картошечка. Я тебе сделал, как ты любишь, со шкварками, и вот еще баб Поля хлеба принесла. – Только сказал, как шарк, шарк у порога… – А вот и баб Поля, – и уткнулся носом мне в подол.

– Ну, вот. Слава Богу! Как ты? – обрадовалась баб Поля, увидев меня. – Уж хорошо больно поспала-то. Покушай, покушай. Видишь, какой заботливый растет, так вокруг тебя и ходит, не отходит. Не иначе в медики пойдет, уедет в университет. Да, Толька? – Она потрепала Тольке волосы. – Вот, и уснул-то рядом.

А мне хотелось знать теперь только одно:

– Баб Поль, Петя-то…?

– Поди, Толька, за водой, слетай, – сказала баб Поля Тольке.

– Дак полно́-то уже, баб Поль, сходил, – пронудил Толька. Явно не хотел отходить от меня ни на шаг.

– Ну, так на завтра принеси.

– Че-то? Завтра и схожу. Я тут. Никуда не хочу.

– Ну, ладно, – согласилась тогда баб Поля. – Дак, Петя-то… Ой, – выдохнула она, – прости меня, Таечка, – и взяла меня за руку, – Петя-то…

– А что Петя? – задрожал Толька.

Он посмотрел на меня, как у меня наполнились глаза, и со всех ног бросился из комнаты, затопал куда-то наверх, видно на чердак, в свой любимый угол. А баб Поля теперь уж продолжила:

– Петя-то в скорой и не удержался, обмер.

Мы обе замолчали.

– Тольку жалко, баб Поль, привязался он к нему. Отца-то не