Тайные дневники Шарлотты Бронте - Сири Джеймс

— Неужели в такую погоду вы шли пешком из Китли, мистер Николлс?

Он снова кивнул.

— Извините за грязь. Я как мог вытер обувь, прежде чем позвонить в колокольчик.

Наконец-то он заговорил! Целых две фразы, хотя и короткие! Я сочла это скромной победой.

— Уверяю вас, этому каменному полу не привыкать к уличной грязи. Не желаете погреться у кухонного очага, мистер Николлс, пока я схожу за полотенцем?

Он заметно встревожился.

— На кухне? Нет, спасибо.

Меня застало врасплох надменное удивление, с которым он произнес слово «кухня», будто искренне презирал саму ее суть. По-видимому, помещение, столь тесно связанное с женщинами, было недостойно его внимания. Я разозлилась и раздраженно ответила:

— Прошу прощения, но в столовой не разведен огонь, вот почему я предложила вам пройти на кухню. Там очень тепло и уютно; вас никто не потревожит, там только я и наша служанка. Вы обсохнете за пару минут и пройдете в кабинет отца.

— Мне хотелось бы увидеть его немедленно, — поспешно отозвался гость. — Наверняка у него разведен огонь. Я был бы крайне признателен вам за полотенце.

Я отправилась исполнять его пожелание. Итак, к нам приехал весьма заносчивый и высокомерный ирландец. По сравнению с ним наш бывший викарий, отвратительный Смит, показался настоящим сокровищем. Через несколько минут я вернулась с полотенцем. Мистер Николлс молча промокнул дождевую влагу с волос и лица, затем вытер ботинки и вернул полотенце мокрым и грязным.

Мне не терпелось уйти. Приблизившись к двери отцовского кабинета, я снова обратилась к гостю:

— В последнее время переписку отца вела я. Если не ошибаюсь, я предупреждала вас, что зрение отца оставляет желать лучшего. Он разглядит лишь ваши туманные очертания. Врачи прогнозируют, что рано или поздно он ослепнет.

Мистер Николлс только мрачно кивнул.

— Да, припоминаю.

Постучав в кабинет и дождавшись разрешения, я распахнула дверь и объявила о приходе мистера Николлса. Папа поднялся с кресла у камина и поприветствовал гостя удивленной улыбкой. Подобно мне, отец носил очки в проволочной оправе; его некогда красивое лицо избороздили морщины; высокий, худой, но крепкий, он изо дня в день щеголял в черной сутане. Копна его седых волос была белоснежной, как и шарф, который он, избегая простуды, всегда наматывал на шею так пышно, что подбородок почти исчезал в складках.

Мистер Николлс пересек комнату и пожал папе руку. Я оставила их одних и поспешила наверх, чтобы привести себя в порядок. Как я могла встретить незнакомца в таком виде? Сняв косынку, я аккуратно заколола наверх свои каштановые волосы, затем переоделась в чистое серебристо-серое платье, разумеется шелковое. (С тех пор как мы переехали в Хауорт, папа похоронил немало детей, которые сидели слишком близко к огню и загорелись. Он не доверял хлопку и льну и требовал, чтобы мы носили только шерсть и шелк — они не так легко воспламеняются.) Одетая как квакерша, я почувствовала себя более спокойно и непринужденно. Пусть мне недостает преимуществ красоты, зато больше не придется стыдиться перед гостем своих манер или нарядов.

Вернувшись на кухню, я застала там Эмили и повторила для нее и Табби маленькую сценку, разыгравшуюся у входной двери.

— На кухне? Нет, спасибо, — попыталась я изобразить голос и презрение мистера Николлса. — Как можно ступить в обиталище женщин!

Эмили засмеялась.

— Судя по всему, настоящая скотина, — заметила Табби.

— Будем надеяться, что отец не задержит его, и вскоре мы попрощаемся навсегда, — заключила я.

Когда я принесла к кабинету поднос с чаем, через полуоткрытую дверь доносились низкие голоса двух ирландцев. Ирландский акцент мистера Николлса был очень ярким, приправленным интригующими нотками шотландского. Папа старался избавиться от акцента с тех пор, как поступил в колледж, однако ирландская напевность всегда отличала его речь и перешла ко всем его отпрыскам, включая меня. Беседа была в полном разгаре; внезапно раздался взрыв искреннего смеха. Это обстоятельство немало меня удивило, поскольку я добилась от мистера Николлса лишь пары слов. Со мной он даже не улыбался!

Только я собралась войти, как услышала голос отца;

— Я говорил им; учитесь обращаться с иглой, шить рубашки и платья, печь пироги, и со временем выйдут из вас толковые хозяйки! Да только меня не слушали.

— Как вы правы, — согласился мистер Николлс. — Женщины более всего преуспевают в занятиях, назначенных им Богом, мистер Бронте: в шитье или на кухне. Вам очень повезло, что две старые девы ведут ваше хозяйство.

Я вспыхнула от ярости и негодования и чуть не уронила поднос. Разумеется, мне были известны отцовские взгляды на женщин. Мы с сестрами всю жизнь спорили с ним и безуспешно пытались убедить, что женщины не менее умны, чем мужчины, и вправе расправить крылья за пределами кухни. В конце концов он уступил и позволил нам присоединиться к брату в изучении истории и классической литературы, однако по-прежнему считал, что мы напрасно тратим время на латынь и греческий, Вергилия и Гомера.

Прощая отцу подобную нетерпимость, я отказывалась с ней мириться. Ему шестьдесят восемь лет; милейшего старика подводят не только глаза, но и разум, а также взгляды, свойственные мужчинам его поколения. Но от молодого образованного мистера Николлса, претендующего на должность, на которой ему придется тесно общаться с мужчинами и женщинами всех возрастов, можно было бы ожидать более широких и независимых суждений!

Кипя от ярости, я толкнула дверь плечом и вошла в комнату. Джентльмены сидели у огня. Домашнее тепло сотворило чудо: мистер Николлс выглядел согревшимся и сухим, его темные, гладкие, густые волосы были зачесаны в одну сторону над широким лбом и отливали здоровым блеском. На его коленях дремал наш полосатый кот Том; мистер Николлс широко улыбался и рассеянно гладил удовлетворенно мурчащего зверька. Сияющее лицо джентльмена, однако, поблекло с моим появлением; он выпрямился, отчего кот спрыгнул с коленей. Несомненно, я не нравилась мистеру Николлсу. Хотя это было неважно, ведь его последнее замечание заставило меня утратить остатки уважения к нему.

— Папа, ваш чай. — Я поставила поднос на маленький столик рядом с гостем. — Не хочу вам мешать, поэтому оставляю тебя в приятном обществе мистера Николлса.

— Погоди! Шарлотта, налей нам чаю. Как вы предпочитаете пить чай, мистер Николлс?

— Как нальют, — пожал плечами тот.

Папа засмеялся.

— Два куска сахара, пожалуйста, и ломоть хлеба с маслом, — отрывисто распорядился мистер Николлс.

Такой повелительный тон возмутил меня до глубины души. Хотелось поддаться порыву и швырнуть ломоть хлеба в его надменное лицо. Но я удержалась и исполнила приказ. Мистеру Николлсу хватило любезности поблагодарить меня. Оставив поднос, я вернулась на кухню, где затем битый час обсуждала с Эмили и Табби глупость узколобых мужчин.

— Надменный тип, считающий ниже своего достоинства ступить на кухню, назвал меня старой девой в двадцать девять лет! — негодующе воскликнула я. — И тут же потребовал прислуживать ему, намазывать хлеб маслом! Нет, это невыносимо!

— Меня он тоже назвал старой девой, — напомнила Эмили, — а ведь он даже не видел меня. Не обращай внимания. Ты всегда утверждала, что не выйдешь замуж.

— Да, но по своей воле. Мне дважды делали предложения, отклоненные мной. Старая дева — это перезрелая девственница, которую никто не любит и не хочет взять в жены.

— Ну и кто из вас надменный? — Овдовевшая Табби прищелкнула языком. — Я б не стала хвастать двумя предложениями по почте.

— Это свидетельствует о том, что у меня есть принципы. Я выйду замуж только в случае взаимного влечения, за человека, который любит меня и уважает всех женщин! — Изрядно раздосадованная, я опустилась в кресло-качалку у огня. — Мужчины вечно ставят «добродетельную жену» из притчей Соломоновых в пример «нашему полу». Что ж, она владела мастерской — выделывала покрывала и пояса и продавала их. Она была помещицей — покупала землю и насаждала виноградники![4] Разве в наше время женщинам дозволено подобное?

— Не дозволено, — признала Эмили.

— Из всех земных дел на нашу долю осталась только работа по дому да шитье, из всех земных удовольствий — бессмысленные визиты и никакой надежды на что-либо лучшее до конца жизни. Мужчины хотят, чтобы мы довольствовались сей унылой и пустой участью, постоянно, без единой жалобы, день за днем, словно у нас нет больше никаких задатков, никаких способностей к чему-либо другому. Разве сами мужчины могли бы так жить? Разве им не было бы тоскливо и скучно?

— Мужчины понятия не имеют, как тяжко приходится женщинам, — заметила Табби, устало покачав головой.