Семья и школа - Влас Дорошевич

— Да.

Для меня это не подлежит никакому сомнению. Для меня это очевидно.

Бессмертие души, это — дети.

Я бессмертен в моих детях. Я не умру, если у меня есть ребёнок. Не умрёт лучшее, что во мне есть.

Я жил, страдал, работал, мыслил, и лучшие из тех мыслей, которые у меня накопились за жизнь, лучшие из чувств, которые у меня выработались, я передам моему ребёнку.

Только лучшие! Заметьте.

Все мы знаем, что в жизни очень важно умело лгать. Однако, мы не учим ребёнка:

— Лги умело.

Мы говорим ему:

— Люби правду!

Горький опыт учит нас, что низкопоклонничать очень выгодно.

Однако, мы говорим ребёнку:

— Не низкопоклонничай. Это гадко.

Разве добро так уж выгодно, полезно, практично? Есть много дурного, скверного, гнусного, что приносит в жизни гораздо больше пользы.

Однако, мы не учим ребёнка:

— Умей ловко пользоваться гнусностью. Не избегай подлости, когда надо. Кругом, мой друг, так делают. Это необходимо в борьбе за существование. Пользуйся и злом.

Мы не даём ребёнку этого единственно практичного воспитания.

Мы очень непрактично учим его добру, которое не всегда полезно, которое чаще всего очень вредит интересам человека.

Почему?

Ведь, собственно говоря, если б я хотел облегчить своему сыну жизнь, я бы должен был внушать ему:

— Доставай деньги. Это главное. Какими путями, — это всё равно. Когда ты достанешь много денег, — про пути все забудут. Только делай это ловко, чтоб не попасться. Беги от людей, с которыми случилось несчастье. Никогда не следует подплывать к человеку, который тонет: и тебя с собой утопит! Но, мой друг, когда поступаешь так, никогда не дай заподозрить себя в жестокосердии. Напротив, ты сожалей, плачь, на словах говори как можно больше. Хорошие слова, это — всё.

Почему же, вместо того, чтоб подавать ребёнку такие, действительно, полезные в жизни, советы, ему внушают массу «хороших вещей», которые окажутся лишними, непрактичными, непригодными к жизни, которые будут мешать ему, вредить в борьбе за существование?

Почему? Зачем?

Я передаю своему ребёнку только то, что есть в моих мыслях и моем сердце лучшего, божественного и потому бессмертного.

Я стремлюсь, чтоб лучшая часть моей души осталась бессмертной и жила в моём ребёнке.

Это — бессознательное стремление к бессмертию,

Рождение ребёнка, это — скульптура.

И я — маленький Пигмалион, который хочет вдохнуть в созданную им статую живую душу, — мою душу. Чтоб она жила на свете после моей смерти.

У меня есть мечты, идеалы, грёзы. Я не доживу до их осуществления. Но он, может быть, доживёт. Не он, — его сын, которому он, в свою очередь, передаст мою душу, вложенную мною в него.

И когда мой внук увидит осуществление того, о чём мечтал я, и когда он скажет:

— Мой дед ещё мечтал об этом! Вот если б старик увидел!

Это моя душа прочтёт его устами:

— Ныне отпущаеши…

Вы слышите, про человека говорят:

— Совсем его покойный отец! Та же прекрасная душа!

Вот человек, который не умер, хотя его и похоронили.

Оп живёт, живёт в своём сыне.

И старики, помнящие отца, с радостью видят живую душу человека, которого они знали, узнают её и улыбаются ей, как старой милой знакомой.

Скупец хотел бы, чтоб и сын его был скрягой. Человек, любящий людей, хотел бы, чтоб и сын его обладал той же душой.

Это — стремление обессмертить себя.

Боязнь умереть.

Путь к бессмертию, это — дети.

Вот вам, мне кажется, и решение о школе.

Послушайте, в то самое время, как я пишу вам, мой сын в соседней комнате сидит и зубрит историю Иловайского, — именно историю Иловайского, а не историю мира, потому что с настоящей историей мира этот «курс всемирной истории» ничего общего не имеет. Это — самый тенденциозный и потому отвратительный учебник в мире. Он напоминает мне подтасованную колоду карт. Извращённые факты, извращённое освещение.

То, что читает сейчас вслух мой мальчик, ложно и потому отвратительно. И это вбивают ему в голову!

Что я должен сделать?

Пойти и сказать:

— То, что ты сейчас прочёл, — ложь. Дело происходило вот как!

Он скажет мне:

— Вот хорошо, что ты мне сказал. Я так и отвечу!

Что я должен возразить ему?

— Нет, мой милый мальчик, отвечать ты должен так, как написано в учебнике. А правду — скрывать про себя. Говори ложь, а думай правду!

Передо мной лежит газета, которую я только что прочёл.

В ней какой-то господин рекомендует ввести особые классы «народной гордости».

Он с умилением вспоминает, как где-то в Германии видел школьников, которые распевали во всё горло под дирижёрство учителя:

«Deutschland, Deutschland ueber Alles,Ueber Alles in der Welt»[2]

И он рекомендует ввести такие же прогулки с пением для наших школьников.

Да если я-то думаю, что «ueber Alles[3]» должна быть справедливость, а не «Deutschland[4]»? Зачем же мне калечат моего ребёнка?

Вы хотите давать «политическое воспитание» детям? Ради Бога! Да они ещё слишком малы для этого!

Вдруг я имею в доме девятилетнего представителя партии! Да это так же приятно, как иметь в доме урода.

Политика, даже самая лучшая, неуместна в преподавании. Политика, это — такая приправа, которую нельзя класть во всякое кушанье.

Я требую, чтоб школа дала моему ребёнку три вещи: знание, любовь к знанию, уменье учиться и достигать знания.

Пусть он знает, хочет знать больше, умеет заниматься сам.

С знанием придёт и любовь.

Любовь, это — знание.

Только то, что мы знаем, нам близко. Только то, что нам близко, мы любим.

Чтобы полюбить какого-нибудь человека, надо узнать его. Когда вы знаете его, его мысли, его радости, его печали, его прошлое, понимаете причины каждого его поступка, — вы сочувствуете ему, вы жалеете уже о тех дурных чертах, которые просто возмутили бы вас, если б вы не знали, почему, откуда они явились, у вас является желание помочь этому человеку — вы любите его.

То же самое и с целым народом, со страной.

Узнайте, и вы полюбите.

Почему этнографы всегда в конце концов любят тот народ, который они изучали? Потому, что они вошли глубоко в его быт. Потому, что они его знают.

Пусть школа только даёт знание.

И когда мой сын будет знать Россию, знать её литературу, её историю, её быт, — он будет любить её.

А уж что он будет считать «ueber Alles», предоставьте позаботиться мне.

Он будет видеть свет там, где видел свет я. Когда я умру, он пойдёт туда же, куда шёл я. Моя душа пойдёт в его теле.

Одно знание, чистое знание, любовь к знанию, уменье добиваться знания пусть даёт школа. Всё остальное — дело семьи. Дело моё. Дайте мне самому заботиться о своей душе. Если я ребёнку не передам самого заветного, что есть в моей душе, — зачем я жил? Зачем он у меня родился?

Что такое ребёнок? Очень просто ответить.

Ребёнок, это — несчастье, которое надо как-нибудь поправить.

Я жил и знаю, что такое жизнь. Я знаю, что на минуту радости здесь годы несчастия. Хорошенькая планета, где у лучших и сильнейших умов является мысль:

«Позитивно только страдание. Счастье, это — отсутствие страдания!»

Почему я не ухожу отсюда? Я попал в скверное место и продолжаю в нём оставаться! Казалось бы, странно?

Почему обитатель ночлежного дома никак не может уйти из него?

Дайте ему денег, — он пропьёт и вернётся в «ночлежку».

Иначе сделает! Вымоется, «справит» себе приличное платье, на остатки угостит приятелей, с которыми прощается. Напьётся, за бесценок продаст платье, пропьёт и пойдёт чистый спать на грязные нары. Желание было страшное уйти, а в конце концов всё-таки останется.

Почему?

Ведь от грязи и мерзости его также тошнит. Он также слышит, что в кабаке и ночлежке мерзко воняет.

У него искреннее желание уйти.

Почему же он не может уйти из скверного места, в которое попал, не может даже тогда, когда к этому есть возможность?

Причина простая.

Слабость воли. Вот и всё.

Привычка жить, желание жить — слабость воли. И только.

Я знаю, что здесь мерзко, и дальше будет также мерзко. И не могу «уйти» из жизни. Слабость воли. Только и всего.

И я презираю себя за это бессмысленное, поистине какое-то запойное желание жить.

Презираю, как алкоголик презирает свой запой.

И вот я, знающий, что такое жизнь, сам сидящий в этой мерзости, нечаянно посадил сюда и другого. У меня ребёнок.

Неосторожно я причинил ему жизнь.

Беда, которую надо как-нибудь поправить.

Вооружить его хоть чем-нибудь на жизнь.

Чем? Знанием. Я отдаю его в школу.

— Вооружайся!

Я прошу школу:

— Вооружите его!

Вооружите, чтоб он мог других есть, а не другие его ели.

Знание, это — средство сесть кому-нибудь на спину.