Умножающий печаль - Георгий Вайнер

Я достал из внутреннего кармана плоскую фляжку с деревенским бренди, которым благословил меня в дорогу Пит Флэнаган. Отвинтил неспешно пробку, налил в освободившиеся стаканы коньяк. Себе и Смаглию. Он с интересом смотрел на меня:

— Нарушаешь устав, командир?

— Я никогда не пью один. — Нюхнул пойло табачного цвета, пахнущее почему-то яблоками, и выпил.

— Замечательно! — восхитился Смаглий — Один мой знакомый говорит, что кто пьет один — чокается с дьяволом.

— Не ври, это не твой знакомый. Это Шекспир говорил…

— Да хрен с ним! Какая разница? Не влияет. Для тебя важно, что, если не пьешь в одиночку, значит, умрешь не от пьянки.

— Наверное, — кивнул я. — Не успею…

Смаглий выпил, сморщился, затем блаженно ухмыльнулся:

— Хорошо! Ох, хорошо! Коньяк — дрянь, а парень ты интересный.

— Чем?

— Халявный марочный коньяк не пьешь. Только на свои бабульки?

— Я на халяву не падаю.

— А если друзья ставят?

— Это не халява. Это, дурак, обмен любовью… Моя подружка так говорит.

— Н-да? — удивляется Смаглий. — Наверное, впрочем… Слушай, я тебе с утра хотел сказать, да все эта хива конвойная под ногами мельтешит…

— У нас с тобой от них отдельных секретов нет, — спокойно заметил я.

— Ну, это как сказать… Если бы ты так не надрывался, отлавливая меня, я бы тебя сам сыскал.

— Оказывается! — Я искренне засмеялся. — Это зачем еще?

«…Услышу ли песню, которую запомню навсегда…» — пел Бутусов.

— Зачем! Зачем! Я ведь только сегодня понял, что ты — это ты! Что мне ТЕБЕ привет передать надо! Налей еще по стопарю, я с тобой ХОЧУ обменяться любовью.

— Интересное кино! — Я действительно удивился, но коньяк налил, закрутил пробку фляжки и убрал ее в карман. — «Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало».

Смаглий одним глотком дернул коньяк, вытер рот рукавом своего великолепного пиджака, отхлебнул минералки. Потом ровно сказал:

— Тебе привет от Кости Бойко…

Я допил свой деревенский коньяк, посидел неподвижно. Наверное, мое лицо было непроницаемо слепо, как у спящих попутчиков в черных наглазниках.

И Бутусов в рябой голубоватой линзе телевизора пел, закрыв глаза — от страха? от боли?

В терпком воздухе крикнетПоследний мой бумажный пароход…Гудбай, Америка, о-о!..

Я медленно спросил:

— Вместе сидели?

— И сидели, — радостно подтвердил Смаглий, — и пили, и гуляли — жили, одним словом…

— Значит, ты — в Париже, а Кот — на зоне?

Смаглий грустно усмехнулся:

— Скорее наоборот. Я, считай, на зоне, а Кот — откинулся. На воле он.

— Откуда знаешь?

— Знаю, и все. — Смаглий взял с моего столика яркий журнал, показал портрет на обложке. «Александр Серебровский: „Олигархи нужны России!“».

Молодой интеллигентный человек в добролюбовских очках насмешливо-осторожно улыбался мне.

— Это ведь тоже твой дружбан? — уверенно сказал Смаглий. — Если ты Кота не прикроешь, этот милый паренек уроет его по самую маковку. И на тебе грех будет…

— Ты меня снова пугаешь?

— Нет. Правду говорю.

— А как я его прикрою? Меня через пару дней назад отправят… — И поймал себя на стыдной беспомощности в голосе.

— Не знаю. Ты подумай, — сказал Смаглий, и тон его был не шутовской-развеселый, а скребуще-жесткий, как напильник, и звенели в нем сила и властность, и сам он в этот миг был меньше всего похож на разнаряженного валета. — С коллегами не разговаривай — они на корню все куплены, в ломбард заложены, на рынке проданы А вон твой конвойный уже назад прет. Запомни телефон для связи, нет-нет, не записывай, запомни, он простой — 717-77-77.

Александр Серебровский: олигархия

— Сколько времени?

Все повернулись ко мне. Вдруг захотелось — как тысячу лет назад в детстве, которое, наверное, отменено за давностью, — пропеть им дворовую считалочку-дразнилку:

Сколько время?Два еврея!Третий — жидПо веревочке бежит.Веревочка лопнулаИ жида прихлопнула…

Не стоит. Вениамин Яковлевич Палей и Окунев обидятся. Не обидятся даже, а испугаются — решат, что я им грожу. Пугаю.

А грозить мне им пока не за что. Вон как они — и Палей, и Окунев, и вся остальная команда — дружно сделали отмашку левой рукой, будто офицеры на строевом смотре: задрали обшлага дорогих пиджаков, вперились в увесисто лежащие на запястьях одинаковые золотые цилиндры «Картье-Паша». Это не случайное совпадение вкусов и не примета одновременно пришедшего нуворишеского достатка. Будем считать это знаком особой принадлежности — вроде шитых золотой канителью погон. Или боевого ордена. Хотя орденов по 26 тысяч баксов не бывает. В Нью-Йорке на Брайтоне орден Ленина стоит пять сотен — за золото и восемь граммов платины уважают. А все остальные советские регалии — по двадцатке. Господи, если бы мой отец мог себе представить, что его героические цацки, которые он с гордостью надевал по праздникам на специальный — парадный, орденский — бостоновый синий костюм, будут стоить по двадцать долларов штука. Эх вы, бедная технологическая интеллигенция!

«Не надейтесь на князи, на сыне человеческие, — сказано в Псалтири. — И почести их, и гнев их — проходят».

— …Без одной минуты десять, — быстрее всех сказал Палей, лысоватый пожилой ловчила с быстро шарящими глазами, похожий на антисемитские карикатуры в фашистских газетах.

— Двадцать один час пятьдесят девять минут, Александр Игнатьевич, — сообщил Коротков, брыластый мордоворот с красным затылком, мой самый надежный продолжатель дел и традиций советской партийно-государственной системы в нашей ненадежно-зыбкой рыночной жизни.

— Осталось ровно тридцать пять секунд, — дал справку Анкудинов, сухой беловзорый старикан, богатый до отвращения и оттого с неизгладимой печатью бухгалтерской нищенской участи на костистой роже.

— Уже пора, наверное, Сашенька, — проворковала моя хищная горлица Алябьева, пока еще броская, вроде бы интересная, но маленько перезревшая ягода. От нее наносит сладостью тлена.

Оганесян — утомленно-расслабленный джентльмен с тонкими руками профессионального игрока. Окунев и Костин, американизированные молодые парни в изящных золотых очечках, подмигивают друг другу, что-то щелкают на карманных компьютерах. Сафонов, надежа моя и защита, — жесткий крутой мужик, на котором костюм от Оскара дела Рента сидит как плохо подогнанный, еще не обмявшийся мундир, кивает:

— Время…

Моя команда. Зверинец. Коллекция. Гербарий ядовитых редких растений, который я заботливо и долго собирал. Я их, естественно, не люблю, но ценю.

В этой крошечной стране, на одной шестой суши, найти других, получше — невозможно. Пускай будут эти.

Из мутной синевы телевизионной заставки вынырнула ведущая Татьяна Миткова и сказала мне своим обычным доверительно-неофициальным тоном:

— Главное событие дня — Президент Российской Федерации Борис Ельцин принял сегодня в Кремле крупнейших представителей российского частного капитала…

На экране в голубовато-бирюзовом интерьере Владимирского зала мы выстроились неровной шеренгой. Чудовищное зрелище! Пионервожатым на линейке магнатов — миленький, молоденький, маленький, пузырящийся от тщеты премьер-министр Кириенко.

А вот и президент наш явился, не запылился. Державный, могучий, почти самоходный. Гыкает, рыкает, ласково-хамски шутит, чинно ручкается. Ладонь толстая, неподвижная, вялая.

А Телетаня бойко щебечет:

— …На встрече, посвященной обсуждению насущных вопросов российской экономики и социального положения в стране, присутствовали Председатель правления РАО «ЕЭС» Анатолий Чубайс, Председатель правления «Газпрома» Рем Вяхирев, руководитель «Онэксим-банка» Владимир Потанин, Президент «Менатепа» Михаил Ходорковский, Председатель правления холдинга «Росс и Я» Александр Серебровский, Президент холдинга «Мост» Владимир Гусинский, Президент «СБС-Агро» Александр Смоленский…

Я взял со стола пульт и выключил телевизор.

Все нормально. Бред. Миллиардеры не могут сбиваться в стаи. Это сюр. Толпа магнатов — штука противоестественная, разрушается идея элитарности личности властителя, единичности занятия. Ничего не поделаешь. Стадо. Бездна незапоминающихся имен.

А себя назову Мидасом. Моя родословная — Мидас, Гордиев сын, властитель Абдеры — страны дураков…

Тишина. Я ткнул пальцем в американистого Окунева:

— Следующий! Что с залоговым аукционом? Докладывайте…

Кот Бойко: полеты во времени и наяву

Крутанулась стеклянная вертушка двери и с тихим шелестом вбросила меня в вестибюль. И сердце радостно и тоненько заныло.