Сумасшествие лейтенанта Зотова - Гелий Рябов

— Вам плохо?

Какой-то человек в строгом черном костюме, на вид 35-ти, весь из себя, иностранец, наверное… Ну конечно же, у него едва заметный акцент.

Мимо идут какие-то фигуры в черном, и протестантский священник свертывает на ходу ритуальную ленту, он одет совсем обыкновенно, только воротничок-стойка выдает…

— Спасибо, все в порядке…

Он посмотрел с сомнением и ушел. Но я видел, как он оглянулся, прежде чем скрыться за углом кладбищенской улицы…

Зотова Люда, зачем ты умерла и что я здесь делаю (старушечий голос скрипит в ушах), ленты, венки, «от безутешных», «друзья не забудут», «комсомольцы 31-й школы всегда будут равняться…» и прочее, и прочее, и прочее…

Как отвратительна смерть, как ужасна, как лицемерна и бессовестна!

Теперь я должен узнать об эфой девочке, все, до дна. Так повелевает профессиональный долг…

Или… плюнуть?

Звонок не зарегистрирован, Темушкин не велел. И вообще все здесь очевидно. Слишком.

Что? Да-да, именно это. Слишком. Повод для интуитивных построений. В этой истории, очевидно, что-то не так…

…Еду в 31-ю школу. Трясусь на трамвае. Лейтенантам милиции иной транспорт не полагается. Даже таким талантливым, начитанным, размышляющим и экстранеординарным…

Впрочем, это чистой воды солипсизм. Преподаватель философии в школе говорил: «Гегель утверждает, что свечение сущности видимостью — есть ее рефлексия. Но рефлексия не есть феномен, явление — она только отблеск истины…»

Значит, я и есть эта самая рефлексия. Рефлектирующий интеллигент в 100-м поколении аналогичных предков. Мне сам Бог велел. Мой прапрапра… при царе Иване писал важные бумаги в посольском приказе, а военный его внук был в заговоре Софьи — такие мы, Зотовы… Неоднозначные…

…Школа, ступеньки, визг и хохот, и звуки рояля, и голоса, голоса…

— Мы встречались с тобой на закате…

Точнее — два голоса. Ангельских. Девичьих. Странно.

Завуч. Типичная мымра моего мальчишества.

— Что? Собственно, не знаю, — смотрит на директора.

Тот хлыщ с животиком, золотые очки, все поправляет и поправляет их, мнется, почти икает, да что с ними?

— Дело в том… Понимаете, он снимает очки, и начинает их тщательно протирать, — Зотовой Люды у нас… никогда не было. Вообще никогда! — словно сбросил с плеч бочку с порохом и зажженным фитилем, выдохнул, сел и начал вытирать лоб.

Мымра осклабилась:

— У вас еще есть вопросы?

— Дайте журналы всех 7-х и 8-х классов.

Они переглянулись.

— Но… зачем? Вы что же, не доверяете нам?

Как они оскорблены, как возмущены, я всегда терпеть не мог завуча своей школы и директора тоже, оба были заушателями РК КПСС, не вылезали оттуда, и на устах у каждого только одно: «Святая линия нашей родной партии…»

— Я прошу дать журналы. Я не обязан объяснять, зачем они мне (что несу, Господи… Они же понимают: чтобы проверить, есть ли в их школе Зотова Людмила 14-ти лет…).

— О, конечно, но ведь и мы имеем право связаться с вашим руководством, не так ли? — Директор откровенно ухмыльнулся.

Он прав. Свяжется, меня — на ковер за превышение полномочий. Я дурак, я им был и останусь навечно…

Хлопнул дверью, скорее на улицу, на свежий воздух из этой «средней» школы, одной из миллиона подобных. Растят болванов, преданных идее. Я лично, в эту идею больше не верю, хватит…

Двери классов, из уборной вылетают, дыша табачным перегаром, двухметровые недоросли, с хохотом несутся по коридору, я поворачиваю голову им вслед…

Так. Комитет комсомола. Это кое-что…

Захожу. Девушка — девочка лет 15–16 смотрит внимательно, дружелюбно и… с интересом. Я ей понравился, с первого взгляда.

— Привет. Мне нужна Зотова.

— Привет. Ольга?

— Нет. Люда.

Делает губы трубочкой.

— А кто она?

— Не знаю. Она учится в 7-х или 8-х, я думаю. Ей 14 лет.

Интерес в ее глазах гаснет.

— Не-ет… Нет у нас такой. И никогда не было. Никогда.

— Слушай… Я из милиции, — протягиваю служебное удостоверение.

Она отводит равнодушный взгляд.

— Подумаешь, милиция… Тут почище… — Осеклась и тихо добавила: — Игорь Алексеич, вы идите к пану директору, а я ничего не знаю, понятно?

— Я рыл. Он… Слушай, Зотова Люда сама умерла? (Более дурацкого вопроса я задать не мог. Хорош…)

— Не знаю, — опустила глаза, подняла, вздохнула: — Вы не думайте, я не боюсь, я и в самом деле не знаю…

— А что ты знаешь? — У меня вспыхивает надежда, не понимаю почему.

И она говорит:

— Зотова училась у нас мало, может, один день или два в 7-м «А». Она даже документы свои не принесла. А потом она и вовсе не пришла… Все. А ребят не спрашивайте. Они ничего не знают и ничего не скажут. Понятно вам?

…И я медленно опускаюсь на скрипящий стул.

— А что у вас тут было, — делаю паузу, — почище… милиции?

Отворачивается, молчит. Подхожу, трогаю за плечо и разворачиваю к себе.

— Почему ты боишься?

— Потому. Потому что в нашей семье боятся все: папа, мама, бабушка, ее сестра, ее муж — все, понимаете? Когда меня давно не было на свете…

Улыбается, поняла, что сморозила, а мне вдруг делается холодно: «давно не было на свете»… Как это странно…

— В 37-м у вас кого-то посадили?

— Расстреляли. Деда. Он был военный, он вернулся из Испании, он там воевал…

Заплакала. Всхлипывая, проговорила:

— Зачем он там воевал? Разве за это нужно убивать людей?

— За это?

— Да за это. За эту идею. Можете донести Софочке, и она меня выгонит, а мне давно уже… на все, на все, понимаете?

— Я не доложу. Значит, «почище»…

— Да, они, — перебивает она. — А Люда хорошая была…

…Вышел, солнышко сияет, ветерок ласково обдувает вдруг вспотевшее лицо. Я, кажется, вляпался.

Нет — влип.

И это неверно.

Я погиб. В прямом смысле этого слова — погиб. Я влез в «их» компетенцию. И не просто в «компетенцию», я влез в какую-то гадость.

Они поселились в соседнем санатории — вон он, виден из окна, уступы белого мрамора и хрустальные окна светлого будущего, которое для некоторых уже давно наступило, а для подавляющего большинства останется вечным двигателем, «perpetuum mobile», «отдаленной перспективой», горизонтом, за котором своя, иная даль…

Зачем они приехали? Ну, это, положим, не фокус: позвонили наши, предложили путевки, посоветовали «укрепить» распадающуюся семью, напомнили, что глава оной — стареющий подполковник всего, а ведь оттого только, что непорядок в личной жизни, словно услышал бархатный голос Лук-Лукьяна: «Василиса Евгеньевна, право слово, обидно за Юрия — способный, талантливый даже сотрудник, а из-за такой ерунды… простите, я только в том смысле, что поправить отношения — это же раз плюнуть… А?»

Наверняка наворотил, гад, сорок бочек арестантов, велел «приглядывать» — что, где, когда, — «в интересах», конечно, семьи, а она, идиотка старая, и рада… Использовал втемную, гнида…

Черт с ними… Игоря жаль. Хороший парень, под влиянием матери быстро станет сволочью, и я ничего, ровным счетом ничего не могу поделать… «Такова се ля ви»…

…И словно из темных глубин: телефон. Как связаться с Модестом? Они же наверняка «сели» на все телефоны, имеющие быть в поле моего зрения.

На все? А зачем? Ведь они понимают: например, в кабинет директора санатория мимо секретарши я не пройду. Санаторий наш, служебный, порядки наши, они это учитывают. Значит…

Значит, надо пройти в кабинет.

…Утром зашел к секретарше, пожаловался, что шум моря раздражает, а лечащий врач не реагирует и даже улыбается — мол, о таком шуме все мечтают, а вы…

Улыбнулась: «Из хорошего в худший — это в два счёта». Набрала номер: «Это я… Подполковника Катина переведите на другую сторону… Да, есть мнение, спасибо». И все…

Но я успел заменить охранную сигнализацию только на окнах. На дверях ее не было…

Днем я купил талон на почте и сразу обнаружил хвост, талон сжег на спичке. Они ведь проверят и поймут, что я хочу позвонить, — это моя тяжкая ошибка, хорошо хоть вовремя спохватился. Но наблюдение они теперь усилят…

Хорошо… В кабинет начсанатория я, допустим, попаду. Позвоню по автомату. Но ведь потом, когда поступит счет в канцелярию, они легко выяснят, кому именно я звонил…

Нет. Так не пойдет.

Тогда — как?

У них наверняка есть пароль для переговоров с любым городом, кроме прямой связи с нашей уважаемой организацией, оная же мне и на дух не нужна…

Узнать пароль? Как? Подслушать? Да ведь скорее всего — кончится мой срок здесь, но я так ничего и не узнаю…

Что же делать, что… Сидят на хвосте, не слезают — вон, в окне шляпа с перышком, наверняка мой наружник. Даже не считают нужным скрывать. А зачем им скрывать?

Вечером зашей сын. «Папа, ты не прав». — «А ты? А… мать?» — «Так мы ничего не решим». — «А что ты хочешь „решить“?» — «Мне предложили в школу. Нашу школу, это будущее, карьера, но ты должен соединиться с мамой. Без этого меня не возьмут».