Легенды Босфора (сборник) - Эльчин Сафарли

…Я часто заглядываю в ортакёевские магазинчики. Шумные, наполненные звуками музыки из радиоприемников, ароматом фруктов. От сего колорита душа расцветает, словно орхидеи в середине весны. А нашел ли я здесь счастье? Отвечаю: «Да». Женщина в красных туфлях оказалась права. Об этом как-нибудь в другой раз…

6

…Нас от Бога разделяет лишь бело-голубая небесная прослойка…

…Есть места, где ты близок к Богу. Слышишь его могучее дыхание, чувствуешь на себе требовательно-гуманный взгляд, на мгновение слепнешь от сверкания изумрудных крылышек золотоволосых ангелочков. От них пахнет ванилью, как от любимой бабушки, гордо вытаскивающей из духовки маковые булочки с изюмом… Каждый понедельник стараюсь посещать вершину холма Чамлыджа. Далековато от дома. Оно того стоит. Только там – на самой высокой точке Стамбула – удается почувствовать присутствие Бога. Нас разделяет лишь бело-голубая небесная прослойка. Но она – мягкая, пушистая, легкая – не преграда. Бог протягивает мягкую ладонь, кладет мне на плечо и… молчит. Молчит, безмолвно выкатывая наружу десятки клубков мыслей. Мыслей, среди которых нахожу ответы на многие вопросы…

Бог любит Стамбул. Хотя часто пожилое поколение турков думает обратное. «Аллах карает нас за деяния этой развязной молодежи, посылая на нашу страну страшные землетрясения. Посмотрите, в чем ходят девушки?! Оголили животы, головы не покрывают. Они же мусульманки! Allaha bu xoş gitmez!»[22] – сердится голубоглазая старушка, торгующая семечками на площади перед Египетским базаром. К ней с трудом подберешься. Стая голубей окружила торговку, словно телохранители всеми любимого Сердара Ортаджа[23]. Подкармливая птиц зерном, старушка жалуется на подрастающее поколение, она объясняет, что голуби прилетают на грешную землю из райских садов Аллаха. «Чтобы люди не забывали о могуществе Всевышнего»…

С высоты Чамлыджа Стамбул в корне иной. Великие минареты великих мечетей, сверкающий на солнце Золотой Рог, верхушки небоскребов, синее полотно Босфора. Чайки синхронно двигаются в воздушном пространстве, будто ими управляет кукольник…

…Почему-то на Чамлыдже в поток моего сознания вливается карамельно-малиновый соус прошлого. Непроизвольно от меня. Если раньше соус горчил, то сейчас он приятен на вкус. С прошлым стараюсь находиться в ладах. Научился жить с ним – не перечеркивая, не забывая, не отпуская. В умных книжках написано, что прошлое надо уметь перелистывать, как страницы увлекательной книги. Пробовал. Не получается. Во всяком случае, у меня. Встречаю прошлое в каждой вспышке настоящего. В пробегающей по стволу могучего дерева резвой белке, в кружевном дыме «Мальборо», в каплях дождя на окнах машины… Самые яркие главы из книги моего прошлого всегда рядом, даже на вершине Чамлыджа.

…Смотрю на Босфор, вспоминая, как впервые, вместе с родителями, съездил на почти необитаемый остров в азербайджанской части Каспия, где, кроме прозрачного моря, змей-скромняг и одинокого маяка с не менее одиноким седобородым стариком-смотрителем, никого не было… Смотрю на кладезь историй старого Стамбула – Дворец Бейлербеи, вспоминая, как с одноклассниками и нашей классной руководительницей Розой Харитоновной впервые попал в Эрмитаж. Важно передвигался по музею, представляя себя почетным гостем во владениях сказочного царя…

…Вновь встречаю на Чамлыдже свою юную рыжеволосую соратницу Гюльбен. Смотрю на нее, жалея, что у меня не было сестры. Маме, мечтающей о дочери, Аллах даровал двух сыновей…

Заморосил дождик. На фоне заката у него бледно-коричневый окрас. Дождик почти незаметный, с холодными каплями-искрами, принесший с собою запах мокрой осенней листвы. Гюльбен молча прилегла на сырой траве – в лиловом пальто, с красным шарфом на худенькой шее, в шапке бананового цвета. У Гюльбен фиалковые глаза, наполненные жизнерадостностью. Я ее называю «Istanbulun gβnegi»[24]. Она смеется, хлопает глазами, как толстощекая девочка-кокетка, красующаяся перед зеркалом с маминой помадой в руках. Гюльбен лишена дара речи с рождения. Уже восемнадцатый год жизни она живет в молчании, в тишине, совершенно самостоятельно передвигаясь по городу. За Гюльбен говорят глаза. В них все эмоции. В них вся любовь к окружающему миру…

…Она пишет на страницах желтого блокнота. Он висит у нее на шее вместе с чернильной ручкой. «Мир напоминает мне тыквенный пирог, который часто пекла мама. Он такой же оранжево-белый. Оранжевая тыквенная начинка – это грусть, за которой обязательно следует счастливый слой белоснежного теста…» Гюльбен записывает эти слова в блокнотике. Скромно улыбаясь, показывает мне, мол, согласен? Киваю в ответ. С улыбкой на лице. Хотя с трудом сдерживаю слезы от восхищения. Откуда в таком юном создании столько жизнелюбия? Ее грусть оранжевого цвета, а я, говорящий и слышащий, привык видеть грусть темных оттенков…

Гюльбен любит яркие краски. Мечтает стать художницей. Даже в самую серую погоду на ней одежда горящих оттенков. Своеобразный протест против жизненной несправедливости?! Она об этом не писала. Так думаю я… Мы познакомились с Гюльбен здесь, на Чамлыдже. «Ты видишь жар-птицу? Она только что расположилась на твоем правом плече». Такая была ее первая запись для меня. «Ее часто вижу… С жар-птицей дружим с детства».

Я написал ответ ее же красной ручкой под ее же размашистым почерком…

Гюльбен живет в Кадыкёе. Пятый год каждый понедельник посещает холм Чамлыджа, чтобы поговорить с мамой. «Она на небесах. А здесь я совсем близка к ним. Мама меня слышит…» Теперь она признается, что приезжает сюда, чтобы повидаться с мамой и… со мной. Гюльбен не требует ничего взамен. Даже дружбы. Она просто каждый понедельник оказывается рядом со мной – переписываемся, смеемся, чаще молчим, наблюдая за Босфором… Теперь она частичка моего стамбульского счастья, как и Айдынлыг. Кстати, она всегда с нами. Верная псина любит засыпать в теплых объятиях юной художницы…

…Я спрашиваю у Бога. Почему он послал «стамбульскому солнышку» вечное молчание? Бог отвечает: «Людям кажется, что она молчит. В действительности она говорит. Говорит посредством души. Этот голос даровано услышать не каждому». Таков ответ Божий. Ему можно верить…

7

…Все равно объяснения – это правдивая ложь. Она рождается не в душе, а в разуме…

«…Знаешь, жар-птица теперь часто грустит. Позолота на красно-желтых перышках поблекла, в синих глазах море тоски. Она перестала петь песни. Те самые песни, слушая которые цвет Босфора становится насыщенно-фиалковым, а чайки послушно замирают на канатах Великого моста. Ведь поет их королева… В последние дни жар-птица подлетает ближе ко мне, садится на ветку засохшего каштана, заговаривает со мной. Хотя, помнишь, она долгое время ревновала меня к тебе. Я смеялась, она злилась, ты успокаивал. Помнишь, как ты ей признавался в любви? Какой глупышкой она была. Неужели она не понимала, что ты к ней всегда будешь ближе?! Ведь она прилетела из твоего детства… Она твоя спасительница… Сейчас жар-птица, опустив голову с бордовым хохолком, говорит: „Не верю, что он забыл меня. И тебя тоже. Для меня нет преград – могу найти его где угодно, когда угодно. Не хочу навязываться. Он уже не маленький мальчик. Может, я ему больше не нужна?“ С ее глаз капают фиолетовые слезы. Звонко, словно льдинки, спадают на зеленую траву, через мгновение превращаясь в прозрачную росу…

Ты не появляешься четвертую неделю. Почему? Что случилось? Заболел или вернулся на родину? Я не умею гадать. Лишь однажды вычитала в книжке о гадании по ромашке. Но отыскать ромашку в холодный сезон в Стамбуле сложно… Да и в принципе не ищу я. Не верю в гадания. Зато верю в солнечные мосты между душами людей. По ним всегда можно отыскать друг друга. На это нужно мало времени.

Иногда много. Очень много… Вижу мост между нашими сердцами. Пока не иду по направлению к тебе, так как верю в твое скорейшее возвращение. Я говорю это жар-птице. Она верит. Но боюсь, чаша ее веры скоро высохнет. Поэтому возвращайся. Возвращайся и скажи, вернешься ли ты вновь. Объясни. Обычно никогда не требую от людей объяснений. Все равно объяснения – это правдивая ложь. Она рождается не в душе, а в разуме. Значит, в ее искренности можно сомневаться. Но сейчас мне, то есть нам, нужны эти объяснения. Это лучше, чем молчание…

…С минувшей среды рисую твой портрет. Пока карандашом. Пока на обычной белой бумаге. У тебя красивое лицо, чок нурлудур[25]. Его приятно рисовать – карандаш буквально скользит по листу, ластик легко стирает лишние штрихи. Одним словом, происходит какое-то волшебство. Я рисую тебя на фоне Босфора и Святой Софии. Я знаю, ты любишь эти изюминки Стамбула. Они – отражение твоей души… Возвращайся скорее. Скучаю по твоей улыбке. Скучаю по глазам Айдынлыг. И жар-птица скучает. Не обижай ее. Возвращайся быстрей, иначе скоро не застанешь меня здесь. Не застанешь в Стамбуле. Я уезжаю в Анкару, поступать в художественную академию. По твоему совету… Мама утверждает, что ты непременно вернешься. Ей верю. Она на небе, оттуда все видно…