Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Опять о том же? — Холмов отстранил руку друга. — При чем тут мой затылок? Я совершенно здоров!
— Не сердись. Это я так, к слову пришлось.
— Со щитом, говоришь? Героя дадут? — Холмов грустно усмехнулся. — Не нужны мне ни щит, ни звание Героя. Сядь, Федя, и послушай. — Холмов усадил друга на диван, сам сел рядом. — Весной у нас не было дождей, а когда пшеница выбросила колос, подул суховей. Трудное у нас сейчас положение. Недавно я побывал в Весленеевской. Ты знаешь, в этой станице я родился и вырос, там у меня два брата — Игнат и Кузьма. Станица лежит в горах, и случилось так, что я редко навещал родные места. И вот побывал у своих станичников, посмотрел, как они живут, поговорил с ними. Потом поехал по полям и фермам. И скажу: бедно живут мои земляки.
— Видно, плохо работают, вот и живут бедно, — сказал Нечаев. — Ведь так, а?
— В том-то, Федя, и суть, что совсем не так, — возразил Холмов. — Работают мои земляки хорошо, даже больше, чем хорошо. Перед такими старательными тружениками надо становиться на колени и снимать шапки. Но старания их держатся почти что на одной сознательности. У них нет материальной заинтересованности. И несмотря на это, люди трудятся так, что диву даешься, откуда у них и это напряжение сил, и это, я сказал бы, чувство долга. А что они получают за труд? Заставь тебя, или меня, или пятого-десятого работать на ползарплаты. Что мы запоем?
— Это сравнение ни к чему! — сказал Нечаев.
— Почему же оно ни к чему? Колхозники — такие же люди, как и мы с тобой, — продолжал Холмов, — Председателем там Григорий Корнейчук. Человек терпеливейший из терпеливых и энтузиаст, каких мало. Бывший воин. Партизанил на Кавказе. Домой вернулся без левой руки. И знаешь, что сказал мне Григорий Корнейчук, когда мы остались одни в поле? «У тебя, говорит, оружие есть?» Я смотрю на него: к чему, думаю, эта шутка? «Зачем, спрашиваю, Корнейчук, тебе оружие?» — «Застрели меня, говорит, вот тут в поле…» Да-да, не улыбайся, Федя, так и сказал: застрели.
— Может, этот Корнейчук просто пошутил? — спросил Нечаев. — Хотел попугать тебя, а?
— Возможно, и пошутил, только та шутка была горькая, — ответил Холмов. — Жалко мне стало Корнейчука. Может, это и нехорошо — жалость. Но я обнял Корнейчука, как брата, и дал ему слово, что старого с хлебопоставками не повторится. На полевом стане собрались колхозники. Им я сказал то же. И суть тут, Федор, не в моей родной станице. Суть в том, что пора нам наконец, по-настоящему, не на словах, а на деле, проявить заботу о сельских тружениках. Нельзя же, как говорит притча, рубить сук, на котором сидишь.
— Да, брат, что там ни говори, а рассуждаешь ты довольно-таки странно. — Нечаев зашагал по кабинету. — И в данном конкретном случае ты поступил опрометчиво, необдуманно. Сам себе вред причиняешь, Холмов. Как друга предупреждаю: припомнишь и меня, и эти мои слова, да будет поздно.
«Так неужели сбылись предсказания Нечаева? — думал Холмов, наклоняясь к перилам. — Неужели всему виной то, что тогда я не исполнил его просьбу? Нет, зачем же. Просьба Нечаева и мой отказ тут ни при чем. А что при чем? Что? Мой затылок? Или это — „уезжаем с ярмарки“?»
Тут он вспомнил, как однажды в Москве разговаривал с одним из работников ЦК. Это был работник молодой, учтивый, одетый, что называется, с иголочки. Он встретил Холмова возле порога, крепко пожал руку и пригласил сесть. Сам же почтительно стоял возле стола. Говорил вежливо, любезно. Речь шла о поездке Холмова в санаторий.
— Как ваша голова, Алексей Фомич?
— Сейчас не болит.
— Но может заболеть? Рецидив! В народе говорят, что все беды идут от больной головы. Как вы полагаете, Алексей Фомич?
— Полагаю, что это не так.
— Кто-то еще из древних мудрецов сказал, что самое важное для человека — здоровье. О здоровье надобно заботиться, Вы согласны, Алексей Фомич?
Холмов молчал. Ему неприятен был этот разговор.
— Может быть, и вам, Алексей Фомич, следует не в санаторий ехать, а всерьез подумать о своем здоровье. Вы подумайте, возможно, вам необходимо отойти от дел, сбросить с плеч груз каждодневных забот и зажить спокойно. И пусть вас это не огорчает. Пришла пора, как в шутку говорится, уезжать с ярмарки. Смешное выражение — «уезжать с ярмарки»? А по смыслу очень точное. И понимать эту метафору следует так: все, что было, уже распродано, и человек уезжает со своей житейской ярмарки с чувством исполненного долга. И не надо огорчаться и хмуриться, Алексей Фомич. Когда наступает время, то с этой самой ярмарки приходится уезжать не вам первому и не вам последнему. Такова, если хотите, диалектика!
У Холмова и теперь от этих мыслей больно защемило под сердцем. «Может быть, в том-то вся и суть, что наступило мое время уезжать с житейской ярмарки, и вот я уже запряг быков и собрался уезжать, — думал он. — И мне больно от сознания, что я уже остался не у дел, и мне хочется отыскать какую-то объективную причину, а ее, этой причины, нет, а есть только сознание того, что пришло мое время, и никуда от него не денешься…»
В том году Холмов не один ушел на отдых. Многие из его друзей, с кем доводилось встречаться на пленумах в Москве, тоже оказались не у дел. Еще раз, и уже в последний, они встретились на съезде. Приехали с правом совещательного голоса. Делегатами их уже не избрали. И как они ни бодрились, как ни старались казаться и важными и непринужденными, а былой уверенности ни в походке, ни в манере говорить уже не было. И на их лицах и во взглядах лежала печать приниженности и затаенной обиды. Но по фойе они прохаживались так же не спеша, как и раньше, шутили, смеялись так же непринужденно и весело, как и прежде, показывая этим, что их ничуть не смущает то, что они имеют совещательный голос и что занимают места не в партере, вместе с делегатами, а на балконе, рядом с гостями.
Они подтрунивали друг над другом:
— Ну что, Холмов, значит, с ярмарки едем, а?
— Дорога не тряская, ехать можно, — отшучивался Холмов.
— А я так сужу: откуда ни уезжать — с ярмарки или с базара, — важно, что уезжать!
— И кто, скажи, придумал такое хлесткое словцо: уезжать с ярмарки?
— Кто придумал? Известно, кто. Народ! Кто же еще! Фольклор!
Глава 4
Через улицу от одной акации к другой была протянута проволока. На ней висел орудовский знак. С балкона проволока была совсем незаметна, и Холмову казалось, что знак сам по себе покачивался в воздухе и говорил: сюда нельзя! Сколько лет этот диск с желтым ободком и с «кирпичом» посредине надежно охранял покой улицы. Сколько лет редко какая машина могла проехать по чистенькому асфальту, чтобы сразу же завернуть во двор, обнесенный высоким забором цвета каштановых листьев. «Сюда нельзя! Смешно, — думал Холмов. — А разве не смешно, что тот, чей покой охранял этот запретный знак, покидает и особняк, и тихую улицу? Антон и Чижов приготовили новое гнездо. Улетай, Холмов, как перелетная птица в теплые края. Здесь ты больше не нужен».
«И раньше я видел этот „кирпич“, и раньше понимал, что не следовало бы ставить запрет для машин, — думал Холмов. — Помню, как-то даже сказал начальнику горотдела милиции, чтобы знак был снят. Сказал и забыл о сказанном. И вот теперь, когда я последний раз вышел на балкон, когда всем и всему мысленно говорю „прощай“ и когда мои сердечные струны уже не звенят, как бывало, маршами, а звучат тихо и грустно, я снова думаю о том, что, может быть, зря все эти годы между акациями маячил „кирпич“. Пусть бы и эта улица шумела машинами так же, как шумели все другие городские улицы. Надо посоветовать Проскурову. Ему тут жить…»
Холмов наклонился и посмотрел во двор. Как бывало и раньше, когда он уезжал в Москву, у подъезда выстроились легковые машины. Впереди, как и прежде, стояла вороная «Чайка», та самая, что была получена месяца за два до ухода Холмова на пенсию. И хотя сегодня Холмова повезет она же, он понимал, что поедет на «Чайке» в последний раз, что эта мягкая, спокойная в беге машина теперь принадлежит Проскурову и что Проскуров лишь из уважения к нему согласился, чтобы Холмов уехал на ней. «А мог бы и не согласиться? Да, мог бы. Но у Проскурова доброе сердце, и для меня он готов сделать все!»
Стоял на балконе и видел, как внизу Чижов и Антон ставили в багажник не «Чайки», а Антоновой «Победы» чемоданы, ящики с книгами, как жена Ольга, не доверяя домработнице Елене, сама размещала и в «Чайке» и в «Победе» какие-то кульки, бумажные свертки, раздутые авоськи, корзинки. «А может быть, следует отказаться от „Чайки“ и уехать с сыном на его старенькой „Победе“? — подумал Холмов. — Хватит, Холмов, ты свое на „Чайке“ отъездил».
— Любуешься, Алексей Фомич, акацией? — спросил Проскуров, выйдя на балкон. — Красота! Чудо!
— Весна! — сказал Холмов. — Прекрасная пора, как и молодость. Да еще после грозового дождя.