Ответ на рукописную статью «Христианство и прогресс» - Иван Аксаков

Всякому всегда, во все времена дана возможность настолько носить, насколько нужно для личного спасения, – и в этом благодать равенства, – но затем свет Христов продолжает все более и более освещать дебри человеческого сознания и расширять силу ношения. Возьмите младенца, юношу, мужа, – вы без спора признаете здесь постепенное развитие способности ношения, по мере возраста. Не то же ли самое и при историческом возрасте целых народов, всего человечества? Церковь, сопутствуя человечеству в его истории, не могла не помнить, как это мы и видим в ее духовном руководстве народными массами, слов Христа: «Не можете пока ныне носити», не принимать в соображение возраста народных масс. Мало того: во всем, что не касается существа истины, откровенной Христом и которую церковь хранит свято, нерушимо, непогрешимо, – церковь, насколько она связана с самой историей человечества, не могла в своем земном, внешнем бытии, в вопросах, касающихся дисциплины, управления, внешнего строя, не отразить в своих уставах и службах связь с местом и временем. Тут нет ничего удивительного, ничего, посягающего на значение христианства и принцип самой церкви. Ни один вселенский и поместный собор, кроме установления догматов, никогда не имел притязаний создавать дисциплинарные и т. п. уставы на веки вечные, для всех племен и народов. Церковь без соборов немыслима, и все горе в том, что уже 1000 лет она не имела собора, – в чем виноваты грехи людские, чего причины подлежат особому исследованию. Без всякого сомнения, рано или поздно – последует обновление этих уставов, сообразно с нуждами времени и с ростом человеческого сознания. Но внутреннее бытие церкви не прекращается и поныне, Евангелие проповедуется, тайная вечеря совершается, и путь к личному совершенствованию и спасению открыт каждому невозбранно.

Ибо проповедь Христа и апостолов, на которых вы так часто ссылаетесь, обращена была не к народам, не к государствам, не к обществам, а к душе человеческой, к индивидууму. Христос не касался задач социального быта и общественного устройства, заботу о которых вы возлагаете на церковь, указывая на пример Христа и апостолов. На предложение разделить наследство между двумя братьями, он отвечал отказом. «Кто мя поставил судьею в делах этого рода»? Весь социальный вопрос исчерпывается им в заповеди «Возлюби ближнего», «да любите друг друга», «будьте едино». Эта любовь нераздельна от любви к Богу; вообще любовь, так сказать, есть плоть самой веры. Вера без дел мертва, это несомненно. Но и дела без любви также мертвы и не пользуют душе даже облаготворяемого человека. Вопрос в том, что такое дело! Вы упрекаете церковь в том, что она оставила практическое исполнение заповеди Христа о любви, отрицает ближних, только проповедует, а не делает дела, не устраивает социального быта и пр. Но разве посеять словом в сердцах прихожан семя любви не есть уже дело, ибо посеянное семя само принесет практический плод? Разве учительство не есть деятельность? Мало того: не только учитель церковный, но всякий поэт, писатель, художник, благотворно действующий на человеческую душу и возвышающий ее, разве не есть благодетель, практический благодетель человечества, хотя бы он и не занимался социально-благотворительными делами? Всякое слово, воспитывающее и согревающее душу ближнего, стоит сотни ваших сберегательных касс. Пользы их я не отрицаю, желаю их повсеместного введения, но вот Лассаль завел эти кассы в Германии между рабочими и вытравил вместе с тем религиозное чувство: что же вышло?

Странно, по моему мнению, называть Христа и апостолов «практическими деятелями-благотворителями», как вы это делаете, причем указывали их добрые дела: исцеление больных, утоление голода, самопожертвование. Эти добрые дела (кроме чудесных) творили добрые люди и Ветхого Завета, и самаряне и язычники, – и нет такого человеческого заблуждения, которое бы не имело своих мучеников.

Разве в этих «практических делах» сила, преобразившая мир? Величайшее благотворение – неосязаемое, невесомое слово, ими изглаголанное. Никакого практического благополучия они не обещали, никаких практических залогов не давали. Что может быть непрактичнее веры, с точки зрения практика, и всех обетовании о загробной жизни? «Прекрасная теория, – употреблю я ваше выражение, – слова и слова, а дел никаких!». Хоть вы и говорите, что догматы христианские были непонятны язычникам, как и современным христианам, и потому успехи христианства объясняете тем, будто каждый смекал, что оно вносит начала лучшего устройства социального быта, – но таким утилитарным соображением трудно объясняются эти успехи. Плохое практическое утешение для раба, что ему проповедуют повиновение, оставляют рабом в земной жизни, суля равноправность только за гробом, а здесь, на земле, еще мученичество за исповедание Христа сыном Божиим!

Не могу удержаться, чтоб не напомнить вам евангельского сказания о жене, излившей драгоценное миро на ноги Спасителя и отершей их своими волосами. Иуда осудил ее и выразил мнение вполне, по-видимому, основательное, практическое, которое выразили бы и все мудрецы века сего, – что полезнее было бы продать это миро и выручкою оказать пособие множеству нищих. Но Господь не одобрил узкого взгляда практика Иуды. Он в лице этой жены признал и освятил свободу действия любви и простил ей грехи за то, что она возлюбила много, а ведь эта любовь вовсе не имела того практического выражения, того применения к жизни, которое вы ставите выше всего. Вспомните еще сказание о Марии, избравшей благую часть и отказавшейся помогать сестре Марфе в ее хлопотах по хозяйству, и вспомните ваше жестокое слово осуждения людям, которые вследствие даже искреннего влечения оставляют семью и уходят в пустыню или монастырь! Не стесняйте же свободу человеческого духа в искренних проявлениях любви и веры, в меру личного разумения каждого, – не ограничивайте его узкою внешнею практическою меркой, не забывайте, что христианство, что слово Божие, возвещенное Христом, не какая-либо социальная доктрина, пересоздающая мир независимо от личной воли человека, а сила, действующая в истории человечества – именно чрез каждого человека в отдельности, воспитывая в каждом историческом человеке, то есть принадлежащем месту и своему веку, – внутреннего человека. Поэтому – прямая задача церкви вовсе не есть задача практического социального переустройства в данную минуту и, так сказать, практическое общественное воплощение на земле в конечных явлениях абсолютной, бесконечной истины. Такое воплощение возможно лишь тогда, когда бы все люди стали святыми. Но в этом-то весь ключ задачи; потому и призвание церкви, во-первых, сохранить для человечества переданное ей слово Божие – во всей его целости и неприкосновенности, во-вторых, воспитание внутреннего человека к святости в духе заповеди веры в Бога и любви к ближним. Требование, чтоб служители алтаря обратились непременно в общественных деятелей-практиков мне кажется совершенно неуместным. Пусть будет и деятелем-практиком, если иметь к тому призвание: но первая и главная миссия служителя алтаря пасти души, учить, проповедовать, воспитывать. Тем менее уместно обращать служителя алтаря в чиновника, соблазняемого на благотворительную деятельность приманками тщеславия, орденами и т. п. «Не знаете вы – вспомните слова Христа: „какого вы духа есте“»?

Вы постоянно указываете на пример апостолов, на общины, ими создаваемые, где будто бы решались дела общественного благоустройства, и все резкое отличие первых трех веков христианства от последующих объясняете исключительно возникновением и торжеством монашеского принципа. Не стану входить подробно в рассмотрение апостольской деятельности и церковных общин в течение первых трех веков. В нашем представлении о них много идеализации: вспомним хоть грозные слова апокалипсиса Иоаннова, обращенные к ангелам тех церквей, которые были уже учреждены к концу I века. «Ангелу такой-то церкви скажи, имам тя изблевати» и пр. Но все же несомненно – эти общины христиан горели иным духом, чем в последующие времена. Противоположность язычества с христианством была слишком ярка, – вера Христова была сознаваемым приобретением, а не достоянием, получаемым помимо воли и сознания человека, – переход от тьмы к свету был так резок, что воспламенял сердца. Это было утро восходящего солнца, или первые мгновения утра, возбуждающие радостный трепет в душе человеческой: за утром настает рабочий, трудовой день, – требуется развитие и приложение всей рабочей силы для человека. Апостольские и вообще церковные общины в первые три века были оазисами в языческом государстве. Вся забота о внешней безопасности, о правильном и точном ходе государственного механизма, весь этот odium государственного бытия лежал всею своею тяжестью не на христианских общинах, а на языческом мире. Члены христианской общины не шли на суд между собою к внешним, – представляли какую-то свою замкнутую автономию. С воцарением же христиан на троне Кесарей, общины естественно разомкнулись: не от кого было ограждаться. Приходилось слиться со всем обществом бывших язычников, – христианам пришлось понести на раменах своих бремя государственного существования. Государство – это царство от мира сего, с мечом и кровью, с политикой, войнами, тайной полицией и внешнею, буквенного, формальною правдою. Идеал христианства – царство не от мира сего. Нужно было установить modus vivendi между церковью и государством, – а это такая задача, которую даже теоретически разрешить не могло человечество и до сих пор. То церковь сама становилась государством, то государство признавало церковь как одну из функций своего организма.