Бессмертник - Белва Плейн

Пыль, мухи, грязь постоялых дворов. Граница: охранники, документы, допрос с пристрастием. Неужели не пропустят? Потом Германия: аккуратные вокзальчики, на платформах продают конфеты и фрукты. Не растратить бы чересчур много из заветного узелка, где она прячет деньги и серебряные подсвечники. В Гамбург им помогают попасть люди из эмиграционной службы, немецкие евреи в добротных костюмах и белых рубашках с галстуками. Они приносят еду, оформляют бумаги, перепаковывают коробки, сундуки и перины. И очень торопятся побыстрее погрузить чужаков на корабль и выдворить их из Германии.

Атлантика — вроде барьера меж двух миров шириною в десять дней. Одиноко, скорбно сигналят пароходы в плотном молочно-сером тумане. Завывает ветер; вздымается, словно дышит, грудь моря; скрежещет машина в трюме; скрипит деревянная обшивка. Рвотно содрогается пустой желудок; ее качает, мотает на верхней полке; ослабевшие, обессилевшие пальцы устали цепляться за край. Вокруг неумолчное гуденье голосов: смеются, спорят, жалуются по-еврейски, по-немецки, по-польски, по-литовски, по-венгерски. Кража: бедняки крадут у бедняков. Вон та женщина потеряла золотое распятие! Не спускай глаз с узелка с подсвечниками!.. Рождается ребенок, мать воет от боли. Умирает старик, вдова воет от горя.

И вдруг все кончается. За бортом — широкая спокойная река. С палубы виден берег: дома, деревья. Они все ближе. Ветер колышет листья, посверкивает их серебристая изнанка. Воздух свежий, терпкий и слегка вяжет рот, как недозрелая ягода. Над кораблем реют чайки, кружатся, круто взмывают вверх, камнем падают вниз.

Америка.

В доме на улице Хестер пять этажей. Мамина троюродная сестра Руфь живет на самом верхнем с мужем, Солли Левинсоном, четырьмя детьми и шестью квартирантами. Анна станет седьмой.

— У тебя нет места, — смятенно сказала она. — Ты очень добра, но я боюсь стеснить…

Руфь откинула волосы с потного лба.

— А где, интересно, ты найдешь дом, чтоб никого не стеснить? Лучше уж оставайся, здесь ты, по крайней мере, родственница. Да и, сказать по правде, никакая это не доброта — нам деньги нужны. Мы ведь за всю квартиру двенадцать долларов в месяц отдаем, да за газовое освещение, да за уголь для плиты… С тебя будем брать по пятьдесят центов в неделю. Немного ведь, правда?

Как же тут воняет! Вонь проникала с улицы через входную дверь и, взбираясь по лестнице, впитывала все запахи нижних этажей: чад от лука, шипевшего в жиру на сковородках; смрад засоренной уборной; отвратный пар из-под утюгов; ядовитый табачный дух из квартиры на первом этаже — тамошние жильцы промышляли скруткой сигар. Анна сглотнула, с трудом подавив тошноту. Нет, отказываться нельзя. Да и откажись она — куда пойдет?

А Руфь продолжала уговаривать. Прекрасные темные глаза ее глядели встревоженно, под ними темнели глубокие, неистребимые круги.

— Мы с Солли спим прямо на кухне: по вечерам, как закончим шить, отодвигаем машинки к стене и раскладываем на полу матрац. Женщины-жилички спят в лучшей комнате, с окном, никто им там не мешает. А мужчины в задней комнате, где вытяжная шахта. Ну, чем плохо? Ты шить-то умеешь?

— Только белье чинить. Ну и юбку самую простую, пожалуй, сошью. У меня не было времени учиться, ведь я помогала в лавке.

— Ничего, научишься. Солли отведет тебя завтра на фабрику, ему так и так работу нести.

В углу — груда черных мешков с пиджаками и брюками. Сверху на мешках спят два бледных кучерявых ребенка.

— Поможешь Солли донести мешки, он познакомит тебя с хозяином. На фабрике тебя в два счета научат строчить штаны. На отделке, если рука набита, можно по тридцать центов в день зарабатывать.

Анна положила на пол свои узелки, развязала шаль, и ярко-рыжие волосы рассыпались по плечам.

— Что же мне никто не написал, какая ты красавица! Девочка моя, бедная… — Руфь протянула к ней руки, по локоть черные от линючей брючной ткани. — Анна, не бойся, я о тебе позабочусь, ты тут не будешь одна. Может, и не о такой жизни ты мечтала, но ведь это только начало. Привыкнешь.

Самым худшим оказались не вонь и не теснота — их еще можно было как-то переносить, — а шум. Чуткая на ухо Анна поминутно вздрагивала, точно от кулачных ударов. С улицы доносился гнусавый голос старьевщика: «Жакеты, пятьдесят центов, жакеты, пятьдесят центов». Грохотали по мостовой телеги и фургоны. Лязгали вдалеке вагоны наземки. Да еще непрерывное, до самой полуночи, тарахтенье швейных машинок. Неужели им не суждено выспаться, неужели вся жизнь пройдет в ожесточенном труде?

Иногда, в особенно душные ночи, Анна и Руфь спускались посидеть на ступенях. Заснуть в помещении было невозможно, а спать — как некоторые — на пожарной лестнице они боялись, потому что женщина из дома напротив вот так и скатилась во сне на землю и разбилась насмерть. Ночные облака розовели от сполохов фабричных труб, работавших без остановки и днем и ночью; звезд на таком небе не было видно вовсе. А в Польше в летние ночи звезды помигивали яркие, близкие, они висели прямо над кронами деревьев.

— Очень ты тихая, — сказала Руфь. — Тревожишься о чем-нибудь? О братьях?

— Да, я скучаю. Но у них все хорошо. Хозяин отвел им целую комнату, и Вена им очень нравится, красивый город.

— Здесь-то, видит Бог, красоты никакой.

— Да уж.

— Но здесь у нас есть будущее. Я пока в это верю.

— Я тоже верю. Иначе бы не приехала.

— Знаешь… Неправильно, что ты гнешь спину от зари до зари. В твоем возрасте и жизнь должна быть, не только работа. Надо знакомиться с мужчинами. Это я виновата: ты здесь уже четыре месяца, а я ничего для тебя не сделала. Попрошу Солли подыскать что-нибудь, хоть танцкласс. Здесь их очень много, вполне приличных.

— Если у меня вдруг выкроится свободный час, я лучше пойду в вечернюю школу. А то так и не выучу английский, времени нет.

— Тоже неплохая идея. Подучишься, станешь машинисткой — глядишь, и мужа получше найдешь. Зарабатывают машинистки немного, но должность престижная. Только… — В голосе Руфи зазвучало сомнение. — Только, может, туда иммигрантов не берут? Ладно, попытка не пытка.

— Я в школу хочу не за тем, чтоб мужа найти. Просто хочу чему-нибудь научиться.

— Вся в мать. Я ее хорошо помню. — Руфь вздохнула. — Я бы тоже хотела поучиться. Но попробуй прокорми детей, а тут еще один… — Она снова вздохнула и положила руку на вздымающийся под фартуком живот.

Всего десять лет назад Руфи было столько же, сколько сейчас Анне. Неужели замужество не приносит женщине ничего, кроме тягот? Руфь такая усталая, смирившаяся с судьбой. Но мама такой не была. Или была? Что могла знать Анна о матери? Мамы не стало, когда ей было всего двенадцать лет.

Руфь понизила голос:

— Жаловаться, конечно, последнее дело, но пробиться трудно, очень трудно. Как люди пробиваются, не представляю! Некоторым деньги сами в руки плывут. Но это не про моего бедного Солли.

В одном из окон колыхнулся свет: видно, кто-то зажег керосиновую лампу. Желтая полоса легла на ступени.

— Со мной вместе сюда приехала девушка, Ханна Фогель, твоя мать ее знала. Она вышла замуж за человека, с которым познакомилась на пароходе. Он ступил на берег без единого цента в кармане, но парень был толковый. Завел какие-то связи, перебрался в Чикаго. Открыл там галантерею. Теперь, я слыхала, у него уже сеть магазинов. А мой Солли… — Руфь вдруг оживилась: — Да, Солли-то подружился с управляющим. Никогда ведь не знаешь наперед: может, он решит открыть свою фабрику и возьмет Солли в дело?

Анна представила Солли, вечно скрюченного в углу за швейной машинкой. Тощий человечек с робкой и острой, как у крота, мордочкой. Бедная Руфь, на что она надеется? Бедный усталый Солли. Им не пробиться никогда. Люди, приехавшие в Америку за двадцать лет до Руфи и Солли, по-прежнему живут на этих улицах. Здешние старики — худющие, с темными, скорбными, изумительными глазами — кажутся Анне более хрупкими и беззащитными, чем местечковые старцы; они торгуют вразнос всем подряд: ношеной одеждой, курами, шляпами, рыбой, очками… Их старухи жены — толстые, бесформенные. Вернее, и формой, и цветом они напоминают картошку. Их дряблая кожа позабыла о солнце.

Где же розовое платье? Где свобода и музыка?

И все-таки чудес кругом немало. Ночью на улицах светло, почти как днем. А дома, в Польше, идешь по улице с фонарем — и то спотыкаешься. В пустом магазине, который сдается внаем в конце улицы, установили синематографический аппарат: бросишь монету, заглянешь в дырочку и увидишь движущуюся картинку — индейцы нападают на поезд. Бросишь другую — и красавица по имени Айрин Касл заскользит, закружится в танце с высоким стройным кавалером.

Анна бродила по городу бесцельно, просто ходила и смотрела. Под эстакадой на Второй авеню работницы роняли жгучие слезы около хренорезок. Бродяг Анна обходила опасливо: они спали прямо во дворах, поближе к теплым вытяжным трубам пекарен. Она шла мимо синагог, пристроившихся в нижних этажах доходных домов на улице Баярд. Миновав пять, десять, двадцать перекрестков, она оказывалась в районах, где люди и дома выглядели совсем иначе, где звучала чужая непонятная речь. В итальянских кварталах ребятишки так и шныряли под ногами, шустрые, пронырливые, не то что чахлые, печальные дети с улицы Хестер. Мороженщик с маленькой тележкой чуть не насильно совал прохожим свои розовые и желтые приторно-сладкие шарики. Шарманщик с серьгами в ушах, обмотанный пестрым шелковым платком, крутил ручку шарманки, и в ясном утреннем воздухе разносился щемящиймотив; на плече у шарманщика сидела любопытная обезьянка в красном пиджачке. Анна наблюдала, вслушивалась в мелодичную, похожую на пение итальянскую речь. Потом начинались ирландские улицы. Кабаки с неизменной арфой и трилистником на вывесках. Женщины в лохмотьях, удивительно красивые, с мягкими нежными лицами.