Волки - Василий Андреев

Славушка радовался.

— Отработался, Кока? Здорово!

А по уходе Коки составилось пари: кто съест сотню картошек с маслом.

Взялись Младенец и Щенок.

Оба обжоры, только от разных причин: Младенец от здоровья, а Щенок от вечного недоедания.

Премия была заманчивая: пять рублей.

Перед каждым поставили по котелку с картошкою.

Младенец уписывает да краснеет, а Щенок еле дышит.

Силы неравные. Яшка настоящий бегемот из зоологического, а Костька-Щенок — щенок и есть.

Яшка все посмеивался:

— Гони, Антон Иваныч, пятитку. Скоро съем все. А ему не выдержать. Кишка тонка.

И все макает в масло. В рот картошку за картошкою.

Руки красные, толстые в масле.

И лицо потное, блестящее — масленое тоже. Течет, стекает масло по рукам. Отирает руки о белобрысую голову.

Весь как масло: жирный, здоровый.

Противен он Ваньке, невыносимо.

И жалко отца.

Отец торопится, ест. А уж видно, тяжело. Глаза — растерянные, усталые.

А тот жирный, масленый, поддразнивает:

— Смотри, сдохнешь. Отвечать придется.

Хохочут зрители. Подтрунивают над Щенком:

— Брось, Костька! Сойди.

А Мельников резко, пьяно, точно с цепи срываясь:

— Щенок! не подгадь! Десятку плачу! С роздыхом жри, не торопись. Оба сожрете — обем по десятке! Во!..

Выбрасывает кредитки на стол.

Костька начинает "с роздыхом". Встает, прохаживается, едва волоча ноги и выставив отяжелевший живот.

— Ладно! Успеем! Над нами не каплет! — кривится в жалкую улыбку лицо.

Бледное, с синевой под глазами.

А Младенец ворот расстегнул. Отерся рукавом. И все ест.

— Садись, Костька! Мне скучно одному! — смеется.

А сам все в рот картошку за картошкою. Балагурит:

— Эта пища, что воздух. Сколько не жри — не сыт.

Хлопает рукою по круглому большому животу:

— Га-а! Пустяки — барабан.

Противен Ваньке Младенец. Жирный, большой как животное.

И тут же в роде его веселый румяный Славушка восторженно хохочет, на месте не стоит, переминается от нетерпения, опершись розовыми кулаками в широкие бока.

И он тоже противен.

И жалко отца. Бледный, вздрагивающей рукой шарит в котелке, с отвращением смотрит на картошку. Вяло жует, едва двигая челюстями.

— Дрейфишь, а? — спрашивает Младенец насмешливо. Эх ты, герой с дырой! Где ж тебе со мною браться, мелочь? Я и тебя проглочу не подавлюсь.

Глупо смеется. Блестят масленые щеки, вздрагивает от смеха мясистый загривок.

— Сичас, братцы, щенок сдохнет! Мы из него колбасу сделаем!

Кругом тихо.

Только Славушка, упершись в широкие бока, задрав румяное толстощекое лицо, звонко смеется, блестя светлыми зубами:

— Яшка-а! Меня колбасой угостишь, а? Ха-ха! слышь, Яшка! Я колбасу уважаю! — Захлебывается от смеха.

И больно и страшно Ваньке от Славушкиного веселья.

И еще страшнее, что отец так медленно, точно во сне жует.

Вспоминается умирающая лошадь.

Тычут ей в рот траву.

Слабыми губами берет траву. Так на губах и мнется она. Так и остается около губ трава.

Вспоминает умирающую лошадь Ванька, — дрожа подходит к отцу. Дергает за рукав:

— Папка! Не надо больше!

Поднимается Щенок. Оперся о стол руками.

Наклонился вперед. Будто думает: что сказать?

— Ух! — устало и жалобно промолвил и тяжело опустился на стул.

Поднялся, опять постоял.

— От… правь… те… в больни… цу, — непослушными, резиновыми какими-то губами пошевелил.

Тихо стало в чайной.

Только Младенец чавкает. С полным ртом, говорит:

— Чаво?.. Жри… знай.

А Щенок не слышит и не видит, может, ничего.

Мучительный, ожидающий чего-то, взгляд.

И вдруг — схватился за бок. Открыл широко рот…

— А-а-а! — стоном поплыло! А-а-а.

Мельников вскочил. Схватил Костьку за руку.

— Ты чего, чего?..

Растерялся:

— Братцы! Извозчика найдите!

Ванька бросился к отцу.

— Папка-а! Папка! Зачем жрал? Папка-а! — в тоске и страхе бил кулаком по плечу отца.

Зачем жрал? Пап-ка-а!

Папка-жа!

А отец не слышит и не видит.

Болью искаженное, темнеющее лицо. Раздвигается непослушный резиновый рот:

— А-а-а! плавно катится умоляющий стон: А-а-а!

И поднимается суматоха. Мельников, взлохмаченный, растерянный, отрезвевший сразу:

— Извозчика! Братцы! Скорее, ради бога!

Пьяные, рваные бессмысленно толкутся вокруг упавшего лицом вниз Щенка.

Гневно взвизгивает царь-баба:

— Черти! Обжираются на чужое! Сволочи! Тащите его вон отсюдова. Не дам здесь подыхать!

И вдруг в суматошно-гудящую смятенную толпу грозно ударил рявкающий голос:

— Погулял богатый гость, купец Иголкин. Теперь наш брат нищий погуляет.

Калуга пьяный, дикий от злобы, расталкивая столпившихся приблизился к Мельникову, взмахнул костистым в рыжей шерсти кулаком.

Загремел столом, посудою, опрокинутый жестоким ударом Мельников.

Загудела, всполошившись, шпана:

— Яшка! — кричал Калуга, — Яшка! Сюды! Гуляем!

Схватил первый подвернувшийся под руку стул и ударил им ползущего на четвереньках окровавленного Мельникова.

— Яшка! Гуляем!

А Яшка опрокидывал столы.

— Ганька! Бей по граммофону!

Шпана бросилась к выходу.

Заковыляли, озираясь, трясущиеся старухи, с визгом утекали плашкеты.

Не торопясь ушел со Славушкою под руку солидный Ломтев.

Царь-баба визжала где-то под стойкою:

— Батюшки! Караул! Батюшки! Уби-и-ли-и!

И покрывавший и крики и грохот рявкающий голос:

— Яшка! Гуляй!

И в ответ ему, дико-веселый:

— Бей, Ганька! Я отвечаю!

Трещат стулья, столы. Грузно, как камни, влепляются в стены с силою пущенные пузатые чайники, с веселым звоном разбиваются хрупкие стаканы.

Бросается из угла в угол, как разгулявшееся пламя рыжий, крававо-глазый, с красным, точно опаленным лицом, Калуга, с бешеною силою, круша и ломая все.

И медведем ломит за ним толстый, веселый от дикой забавы Яшка-Младенец, добивая, доламывая то, что миновал ослепленный яростью соратник.

И растут на полу груды обломков.

И тут же на полу, вниз лицом умирающий или умерший Костька-Щенок и потерявший сознание, в синяках и кровоподтеках, Мельников.

А над ним суетится, хороня в рукаве (на всякий случай) финку, трезвый жуткий Маркизов.

Толстый мельниковский бумажник с тремя тысячами будет у него.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Осиротевшего Глазастого взял к себе Костя Ломтев.

Из-за Славушки.

Добрый стих на того нашел, предложил он Косте:

— Возьмем. Пущай у нас живет.

Ломтев пареньку ни в чем не отказывал, да и глаза Ванькины ему приглянулись!

— Возьмем. Глазята у него превосходные!

Приодел Ломтев Ваньку в новенькую одежду. Объявил:

— Ты у меня будешь в роде как курьер. Ежели слетать куды или что. Только смотри, не воруй у меня ничего. И стрелять завяжи. Соренка потребуется — спроси. Хотя незачем тебе деньги.

Зажил Ванька хорошо: сыто, праздно.

Только, вот, Славушки побаивался. Все казалось, что тот примется над ним фигурять.

Особенно тревожился, когда Ломтев закатывался играть в карты на целые сутки.

Но Славушка над Ванькою не куражился.

Так, подать что прикажет, за шоколадом слетать, разуть на ночь.

Раз только, когда у него зубы разболелись от конфет, велел он, чтобы Ванька ему чесал пятки.

— Первое это мое лекарство, — сказал Славушка, укладываясь в постель! И опять же, ежели не спится — тоже помогает.

Отказаться у Ваньки не хватило духа. Больше часа "работал"!

А Славушка лежал, лениво болтая:

— Так, Ваня, хорошо. Молодчик! Только ты веселее работай. Во-во! Вверх лезь! Так! А теперь пройдись по всему следу. Ага! Приятно.

Ваньке хотелось обругаться, плюнуть, убежать. Но сидел, почесывая широкие лоснящиеся подошвы ног толстяка.

А тот лениво бормотал:

— Толстенный я здорово, верно? Жиряк настоящий… Меня Андрияшка Кулясов все жиряком звал. Знаешь Кулясова Андрияшку? Нет? Это, брат, первеющий делаш. Прошлый год он на поселение ушел в Сибирь.

Помолчал. Зевнул. Продолжал мечтательно.

— У Кулясова хорошо было. Эх, человек же был Андрияшка Кулясов! Золото! Костя куды хуже, Костя — барин. Тот много душевнее. И пил здорово. А Костя не пьет. Немец будто, с сигарою завсегда. А как я над Кулясовым кураж держал. На извозчиках — беспременно, пешком — ни за что. Кофеем он меня в постели поил, Андрияшка-то! А перстенек вот этот — думаешь — Костя подарил? Кулясов тоже. Евонный суперик. Как уезжал в Сибирь на вокзале мне отдал. Плакал. Любил он меня. Он, меня, Ваня и к пяткам-то приучил. Он мне чесал, а не я ему, ей-богу! Утром, это, встанет; начнет мне ножки целовать, щекотать. А я щекотки не понимаю. Приятность одна и боле ничего. Так он меня и приучил. Стал я ему приказывать: "Чеши", говорю. Он и чешет. Хороший человек! Первый человек, можно сказать. Любил он меня за то, что я здоровый, жиряк. Я, бывало, окороками пошевелю: "Смотри, — говорю, — Андрияша. Вот что тебя сушит". Он прямо, что пьяный сделается.