Шелест Да не судимы будете - Неизвестно

Поп был еще молод, лет 30—35, строг и требователен к нам. За незнание или даже за недостаточное знание урока Закона Божьего или молитвенника он беспощадно наказывал учеников: бил квадратной линейкой по пальцам рук, по лбу, мог ударить церковным ключом или дать такой щелчок, что искры из глаз сыпались. Не один раз перепадало и мне от отца Тихона, хотя я и учился прилежно, в том числе и Закону Божьему.

Мы все очень боялись попа. Когда он наказывал школьника, то приговаривал: «Балда Божья». Мы, в особенности постарше нас школьники его между собой называли: «Поп — балда Ти­хон^:

Я хорошо помню начало первой империалистической войны в 1914 году. Проводы мужиков в солдаты, плач жен, невест, матерей и детей, суровые лица стариков. Сбор на церковной площади, молебственная служба отца Тихона, а затем погрузка на станции в железнодорожные эшелоны. Многие ушли из нашего села навсегда, оставив сирот, вдов, стариков на произ­вол тяжелой судьбы. Помню, как начали возвращаться домой инвалиды войны — кто без ноги, а то и без обеих, кто без руки, без глаз и чахоточного вида, отравленные газом. Нам, детям, страшно и жутко было смотреть на искалеченных, не пригод­ных к труду людей. Вернулся с войны без левой руки по локоть и родной брат нашей матери, дядя Ульян. Это был красивый молодой жизнерадостный человек. Вернулся он героем — на груди с Георгием, но хорошо, что этот герой был мастеровым человеком, плотником-столяром и приспособился работать пра­вой рукой, поддерживая культей отсутствующей руки. Его ра­бота давала ему возможность как-то жить. Мы, дети нашей семьи, очень любили дядю Ульяна за его веселый нрав, общи­тельный характер, за теплое отношение к нам.

, Однажды в нашем селе произошел особый случай. В одно утро над селом в небе появился дирижабль. Он вызвал паниче­ский страх. На нашей улице собралась огромная толпа народа, большинство женщин, детей, стариков — молодых подчистила рекрутовщина. Многие вставали на колени, падали ниц, крести­лись, голосили и приговаривали, что это предзнаменование «конца белого света». Мы, мальчишки, в этой людской панике тоже основательно трусили. Но, когда появился наш отец, бьшалый солдат, видавший виды, он постарался успокоить од­носельчан, разъяснил им суть «явления», и они все разошлись по домам.

Как ни странно, прошло с той поры около 70 лет, а я отлич­но помню до мельчайших подробностей многие эпизоды школь­ной жизни, даже помню лицо мой учительницы Наталии Ива­новны. Помню всю школу, ее обстановку и класс, в котором я занимался. Спустя почти 45 лет, будучи в своем селе, я посе­тил родную школу, беседовал с з^чителями, учениками, побьюал в своем классе, посидел за партой, где проучился четыре года.

Теперь мне все показалось таким маленьким и немного обветшалым, но бьшо очень приятно вспомнить детство и школьные годы. От себя лично я подарил школе портрет Т. Г. Шевченко, инкрустированный по дереву, и это бьшо тем более кстати, так как школа теперь носила его имя. Коллектив учителей тепло поблагодарил за подарок и посещение. Не утерпел, попил я воды из того школьного колодца, из которого пил воду, еще будучи школьником.

Школу я уже кончал без попа — во всяком случае, его не бышо на экзаменах, без портретов царя и его царственной семьи. Экзамены выпускные я сдал на «отлично» и получил «Похвальный лист». Итак, я стал грамотным, чем особенно гордилась моя мать.

В селе появились пленные «австрийцы» — так назьшали здесь всех пленных, хотя среди них бьши и немцы, и мадьяры, и другие союзники Германии. Пленных давали крестьянам в по­мощь для сельскохозяйственных работ, и это в первую очередь солдаткам и вдовам. Немало «австрийцев» осталось жить в на­шем селе, создав свои семьи. Детей, прижитых ими с нашими женщинами, назьшали «австрияками», но это бьшо незлобливо. Наши пленные в Германии имели право на переписку, и я по­мню, что не один десяток писем под диктовку старших мне пршшюсь писать нашим односельчанам, находившимся в плену у «германцев».

А жизнь становилась все труднее и тревожнее. Царя нет, попа тоже нет, а если поп и оставался, то он бьш уже без определенного «авторитета и влияния». А тут начался разбой, появлялись банды, а известно, что трудовой человек не может жить без порядка, определенности, закона. Оставшиеся мужики в деревне и вернувшиеся инвалиды с войны часто собирались и вели разговор о жизни и власти, каковы они будут. Но никто определенного и вразумительного пока что не мог сказать и хотя бы предопределить. Казалось, что произошли какие-то огромные перемены, говорили о перемирии с «германцем», говорили о какой-то революции, но внешних перемен пока что не было заметно.

То было время февральской революции. Временного прави­тельства, двоевластия Трудно было не только крестьянину, но и рабочему разобраться во всей этой «политической кутерьме». Февральская революция совершилась, но война еще продолжа­лась. Гибли солдаты, оставались вдовы, сироты, старики без присмотра, семьи без кормильцев. Шло пополнение инвалидов без рук, без ног, глухих и слепых, отравленных ипритом. Все это горькое, трагическое было рядом, и его никто не хотел из трудового народа.

Шла политическая, идеологическая, классовая борьба, но ее мало кто понимал из простых людей. Проходили собрания, сходки, митинги, в ораторах не было недостатка, и каждый из них восхвалял свои «идеи», рисовал благоденственную жизнь трудовому люду, призывал голосовать за его программу. Но все эти программы, «идеи» и речи оставались темными и малопо- нятньпш. Помню, как происходило какое-то голосование по цветньпл бюллетеням: красным, синим, зеленым и белым. Сре­ди мужиков, да и среди рабочих много было разговоров и спо­ров, какими же бюллетенями надо голосовать?..

Наша деревня Андреевка не бьша каким-то исключением в том тревожном времени, она, наоборот, казалась более про­грессивной и просвещенной, ведь она находилась всего в 50 километрах от большого промьппленного и научно-культурного центра — Харькова. А ведь были отдаленные от железной дороги, глухие, просто захолустные села. Там совсем была темень беспросветная. Но даже самая захолустная деревня име­ет свою историю и отдельных замечательных людей. В то тревожное, неопределенное время такие люди более остро проявляли свой характер и стремления. Был такой человек и в нашем селе, по фамилии Малыхин. Рабочий из Харькова, он-то, как говорили, й «заворачивал» всем в нашем селе. Мужи­ки уже тоща говорили, что он большевик, а что это означало, никто толком не знал, да и не понимал. Малыхин бьш руководи­телем «Просв1ти» ^ в нашем селе, а впоследствии — председате­лем райисполкома, так как наше село стало райцентром.

Был и второй знаменитый человек на селе — Валковой.

Занимался извозом. Очень острый на язык, большой балагур, имел большую популярность среди населения, умел экспромтом на любую тему сочинить стих, каламбур, высмеять каждого. За остроту языка и незаурядные способности в ораторском искус­стве его многие побаивались. Говорили, что он принадлежал к эсерам, но что это означало, мужиков тоже мало тревожило. Споры, стычки на сходках, собраниях, митингах почти всегда происходили между Малыхиным и Валковым. Часто из Харько­ва наезжали сторонники того и другого — тогда это придавало дискуссиям особую остроту, вплоть до физических мер воздей­ствия. Из Харькова приезжали люди по-городскому одетые, а некоторые в форменной одежде железнодорожников, студен­тов, какие-то чиновники. Называли у нас их «панычами».

Первые дни Октябрьской революции мне хорошо запомни­лись. На большой площади у церкви соорудили примитивную деревянную трибуну-помост, обтянутый красным кумачом, мно­го было красных знамен. На митинг собралось наверняка свы­ше двух тысяч человек. У ораторов на груди красные банты. Выступаюпще говорили впервые открыто о большевиках, о Ле­нине, об Октябрьской революции, о большевистской програм­ме. Много говорили о том, что теперь царя нет, власть будет народная, не будет богатых и бедных, а все будут равны. Помещичья земля перейдет крестьянам, фабрики и заводы — рабочим, все, что является твоим,— мое, а мое — твоим. В выступлениях ораторов было много путаницы и тумана. Среди мужиков была своя поговорка: «Твое — мое, а мое не твое». Веками хотя и скудная, бедная, но была своя собствен­ность, и как сразу от нее отречься — отвергнуть ее, посягнуть на чужую «священную собственность»? Поэтому когда началась «ликвидация» помещичьих усадеб, далеко не все мужики уча­ствовали в этих «мероприятиях». А по правде сказать, проводи­лось все это просто варварским способом — усадьбы, дома жгли, ломали, уничтожали. Даже термин был свой выработан: «Поехали грабить экономию Лисовицкого». И действительно, грабили, уничтожали дома, особняки, надворные постройки, как будто бы руководствовались словами: «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим». Да рушить и уничтожать гораздо легче, чем стро­ить. >