Качели дыхания - Герта Мюллер

Не знаю, стоит ли упрекать горчащую лебеду, что она стала несъедобной: одеревенела и не предоставляет себя в пищу. Знала ли лебеда сама, что больше не служит нам, утоляя голод, а служит Ангелу голода. Красные метлистые бусы пламенели теперь у него на шее. С ранней осени, после первых морозов, лебеда с каждым днем хорошела и украшала себя, пока не замерзала. Ее ядовито-сочные краски кололи глаза. Метелки вывешивали бесчисленные нити алых бус, и каждая обочина наряжала Ангела голода. И он носил свое убранство. А нёбо у нас возносилось так высоко, что эхо шагов при ходьбе перекатывалось во рту. В черепе появлялся просвет, словно было проглочено слишком много яркого света. Такого света, что сам заглядывает в рот, сладко обтекает нёбный язычок, пока тот не отечет, и льется в мозг. До тех пор, пока вместо мозга в голове не останется лишь эхо голода. Нет подходящих слов, чтобы облечь в них муки голода. И поныне я должен ему показывать, что ускользнул от него. С того времени, как мне не приходится голодать, я в буквальном смысле поедаю саму жизнь. Когда ем, я заперт во вкус еды. После возвращения из лагеря я вот уже шестьдесят лет потребляю пищу, чтобы не умереть голодной смертью.

Глядя на лебеду, которая больше не годилась для еды, я пытался думать о другом. Например, о последнем усталом тепле позднего лета, прежде чем настанет морозная зима. Но вместо этого мне представлялся картофель, которого не было. И еще думал о женщинах, назначенных в колхоз: вдруг им в каждодневную капустную похлебку уже бросают молодые картофелины. А иначе им бы и завидовать не стоило. Они жили в землянках и должны были работать дольше — от рассвета и дотемна.

Ранняя весна в лагере — она для нас, проверщиков лебеды на свалках, означалась лебедовым варевом. «Проверщики лебеды» — звучит весомо, но, в общем, мало о чем говорит. Для нас слово «проверщики» не несло в себе других смыслов и не таило угрозы. Оно относилось к проверке свалок и обочин, а не к лагерной вечерней проверке. А еще оно связывалось с проверкой лебедового варева. Нам не терпелось дождаться конца вечерней проверки, чтоб проверить варево на вкус. Но нередко за лагерной проверкой следовала перепроверка, потому что счет не сходился.

В нашем лагере было пять РБ — пять рабочих батальонов. Каждый из них назывался ОРБ — отдельный рабочий батальон, в нем насчитывалось от 500 до 800 интернированных. Номер моего батальона был 1009, а мой рабочий номер — 756.

Мы становились плечом к плечу — уместно ли такое выражение для пяти убогих колонн, для рядов, составленных из запухших глаз, торчащих носов и запавших щек, из ног и животов, разбухших от водянки. На морозе или на жгучей жаре мы простаивали навытяжку целый вечер. Шевелиться позволялось только вшам. Пока нас без конца пересчитывали, вши успевали насосаться крови и завершить свой многочасовой парадный марш по нашей жалкой плоти, облазить всю ее — от головы до срамных волос. Зачастую вши, напившись досыта, уже заваливались спать в швы наших ватных спецовок, а мы всё еще стояли. Лагерный комендант Шиштванёнов всё еще орал. Имени и отчества коменданта мы не знали. Его называли Товарищ-Шиштванёнов. Достаточно длинное называние — выговаривая его, трудно было не заикнуться от страха. В этом имени, Товарищ-Шиштванёнов, мне всегда слышался гул состава, в котором нас депортировали. И вспоминалась белая ниша там, дома, в церкви: НЕБО ПРИДАЕТ ХОД ВРЕМЕНИ. Очень может быть, что мы часами стояли навытяжку перед той белой нишей. Кости становились у нас громоздкими, как будто они сделаны из железа. Когда у тебя пропадает плоть, кости становятся в тягость и тянет в землю.

Стоя навытяжку во время проверки, я упражнялся: пытался забыться и не разделять вдох и выдох. А еще — обратить глаза вверх, не поднимая головы. Чтобы отыскать на небе край облака, к которому можно подвесить свои кости. Если удавалось забыть себя и найти там, наверху, небесный крючок, он меня удерживал. Порой никакого облака не было, одна сплошная синева, как в открытом море.

Порой была сплошная облачность, одна серость. Порой облака плыли, и крючок не стоял на месте. Порой дождь жег глаза и приклеивал одежду к телу.

Порой мороз выгрызал мне внутренности.

В такие дни небо обращало мои глазные яблоки вверх, вечерняя проверка опускала их вниз, а кости висели, ничем не удерживаемые, во мне одном.

Между нами и комендантом Шиштванёновым расхаживал капо Тур Прикулич, под его пальцами расползались списки, измятые в толстой кипе бумаг. Каждый раз, выкрикивая чей-то номер, он подрагивал грудью, как петух. Его ладони все еще оставались детскими, а мои в лагере увеличились, стали четырехугольными, твердыми и плоскими, будто дощечки.

Если после проверки один из нас, набравшись смелости, задавал вопрос какому-нибудь начальнику или даже самому лагерному коменданту Шиштванёнову — когда нас отпустят, — те отвечали коротко: СКОРО ДОМОЙ. Что означало: поедете в ближайшее время.

Это русское СКОРО украло у нас самое долгое время, какое ни есть на свете. Парикмахер Освальд Эньетер даже стриг ногти Туру Прикуличу и срезал у него в носу волосы. Парикмахер и Тур Прикулич были земляками, оба с Карпатской Украины, из края, где сходятся три границы. Я спросил, принято ли в тамошних парикмахерских стричь ногти самым лучшим клиентам. Парикмахер сказал: «Не заведено в наших краях такого. Так водится у Тура, а не у нас дома. У нас всё с пятого на десятое». — «Как это?» И парикмахер пояснил: «Немножко с баламуком». — «А это как?» Он ответил: «Немножко с беспорядком».

Тур Прикулич, в отличие от Шиштванёнова, русским не был. Говорил он и по-немецки, и по-русски, но относился не к нам, а к русским. Тур Прикулич хоть и числился интернированным, но прислуживал лагерному начальству. Он разделял нас в бумагах на рабочие батальоны, переводил приказы русских и добавлял к ним по-немецки свои собственные. Он — для общего учета — располагал на бумаге под номерами батальонов наши имена вместе с рабочими номерами. Каждый обязан был днем и ночью держать в голове свой номер и помнить, что он — человек пронумерованный и себе не принадлежит.

В графах возле наших имен Тур Прикулич писал: «колхоз», «завод», «уборка мусора», «подвоз песка», «ж. д. ветка», «стройка», «подвозка угля», «гараж», «коксовая батарея», «шлак», «подвал». Оттого, какое слово будет стоять рядом с твоим именем, зависело всё. Ты просто устанешь, устанешь как собака или устанешь смертельно. Хватит ли тебе после работы времени и сил, чтобы поцыганить. Сможешь ли ты незаметно порыться в отбросах за столовкой.

Тур Прикулич на работу не ходит, не приписан ни к батальону, ни к бригаде, ни к смене. Он командует, а потому он проворный и пренебрежительный. Если он улыбается, это ловушка. Улыбнешься в ответ — так ведь принято — и ты посрамлен. Он улыбнулся, потому что внес в графу около твоего имени что-то новое, похуже прежнего. На лагерном проспекте между бараками я его сторонился, старался держаться на расстоянии, при котором разговор невозможен. Он переставлял, высоко поднимая, сверкающие ботинки, похожие на две лакированные дамские сумочки, будто у него через подошвы выпадало наружу пустопорожнее время. Он всё примечал. Поговаривали: если он что и забывал, то оно всё равно оказывалось в приказе.

В парикмахерской Тур Прикулич берет надо мной верх. Говорит что хочет, он-то ничем не рискует. А оскорблять нас даже полезно. Ведь он знает: нас нужно унизить, чтобы все оставалось как есть. Он вытягивает шею и обычно говорит, глядя в пол. Тур Прикулич весь день собой любуется, времени ему хватает. Я им тоже любуюсь. Он атлетически сложён, латунно-желтые глаза с маслянистым взглядом, прижатые уши, как две броши, фарфоровый подбородок, крылья носа — розовые, будто цветки табака, а шея — свечной воск. Ему повезло, что он не ходит измызганный с головы до ног. И это везение делает его — с головы до ног — более красивым, чем он заслуживает. Кто не знался с Ангелом голода, может отдавать приказы на общем построении, прохаживаться по лагерному проспекту, вкрадчиво улыбаться в парикмахерской. Однако соучаствовать в разговоре он не может. Мне известно о Туре Прикуличе больше, чем ему бы хотелось, — я хорошо знаю Беа Цакель, его возлюбленную.

Не только в имени лагерного коменданта — Товарищ-Шиштванёнов, — но и вообще в русских приказах слышалось, как скрежещут и скрипят X, Ч, Ш, Щ. Команды мы все равно не понимали, улавливали в них лишь презрение. А к презрению привыкаешь. Спустя какое-то время приказания звучали для нас только как беспрерывное чихание, сморкание, хрипение, откашливание, сплевывание — то есть как отхаркивание. Труди Пеликан уверяла, что русский — простуженный язык.

Пока все другие маялись, стоя навытяжку на проверке, работавшие посменно — они не ходили на построение — уже разводили костерок в углу за лагерным колодцем. Ставили на огонь котелок с лебедой, а может, и с другими деликатесами, которые нужно скрывать под крышкой от постороннего глаза, — со свеклой, картофелем или даже пшеном, если удавался хитрый обмен: за куртку — десяток свекол, за пуловер — три меры пшена, за носки из овечьей шерсти — полмеры сахара или соли.