Драгоценность черного дракона (СИ) - Вельская Мария Шеллар Аэлрэ

Родич криво улыбнулся — и шагнул к нему, молча обнимая. Ауры смешались, на мгновение даря покой и отгоняя приступ фамильного безумия, но старший алькон уже отстранился.

- Так в чем дело, Анаирэ?

- Говорят, старый ирр умирает, Рэиннарэ, — младший учел свой промах, называя второе имя.

Он думал удивить, и замер на миг, огорошенный торжествующим оскалом. Сквозь выцветшие до светлого серебра глаза смотрела сама Смерть — и не милосердная её ипостась, а жестокая и карающая.

- Как ты?..

- Я ведь говорил, что придет час — и их не спасут от моего гнева никакие браслеты, — тихий злой смех, — пусть я бессилен причинить вред, но… всегда на место ирра найдутся другие желающие.

- Нам выгодна усобица, — Анар усмехнулся.

В период межвластия спадала часть ограничений с рабов правителя, с его цепных псов и личного оружия — тех несчастных, кого его слугам удалось сломать и подчинить — потенциально сильных магов из их реальности и иных миров, и самой главной ценности престола — альконов. Мастеров Смерти, проклятой крови, народа, что когда-то много веков назад властвовал на этой земле, детей Лунной Госпожи по имени Смерть. И только верховный алькон да сам правитель знают, чего стоило людям в свое время это подчинение. Ну и… те немногие из народа Её детей, что дожили до этого времени.

- Да… нам нужно время. Немного времени. Наша птичка уже попалась в расставленные сети.

- Вот как?

Они больше ни о чем не успели поговорить — старший алькон зашипел сквозь зубы, чувствуя, как колет иголками браслет и наливается жаром татуировка — и поспешил на зов ненавистного хозяина.

Эта встреча не была долгожданной, но достаточно выматывающей и болезненной для всех её участников. Впрочем, рабы всегда находятся в наиболее проигрышном положении — даже сильнейшие из них. Увы, эта ночь для алькона Амондо не была исключением.

Покрывало тьмы укутывало плечи, скрывало от чужих взглядов, милосердно давая возможность сберечь гордость и силы своего последователя. Он скользил прочь, стискивая клыки так сильно, что, казалось, они сейчас раскрошатся.

Ублюдок. Ненавистный урод. Мерзавец, который никак не может сдохнуть всем на радость! Как он пос-смел! Ненависть пьянила и кружила голову, а тьма внутри пела, призывая отдаться безумию и убивать… убивать проклятых людишек, посмевших ему приказать применить свою древнюю силу на чужую потеху. На потаскуху ирру, посмевшую себе вообразить, что ручная зверушка мужа сгодится для её удовольствия. С какой радостью он посмотрел бы на то, как она захлебывается собственной кровью!

Амондо даже зажмурился от удовольствия, почти чувствуя привкус чужой крови на губах. Он уже давно был за гранью, а не у её кромки. И только долг перед Матерью и народом держали его крепче любых иных пут, не давая стать монстром окончательно и бесповоротно. Впрочем… никто из них не был нормален. Не теперь, когда они не могли выполнять свою работу и забирать чужие души, отдавая их на милость Матери и Госпожи, и творить ритуалы в Её честь. Рабство не способствует здравому рассудку. И небо… небо уже давно для него закрыто. Навсегда закрыто, но смириться с этим крылатому…

Туника промокла от крови, но ему было почти наплевать. Боль давно уже ничего не значила… заживет. Оставив ещё несколько шрамов — к тем, что испещряли его кожу вдоль и поперек. Тихий выдох. Его сила ширится, окутывая небольшой закуток в подвалах, разрастается, заставляя мертвые руны ожить, наливаясь иссине-черным, расплываясь яростной кляксой по полу. Шаг — и он уже в совершенно ином месте. Здесь почти пусто, но удивительно сухо. Небольшой закуток, зажатый меж скал. Высеченные из темного камня с синими прожилками скамьи. И статуя впереди, окруженная сверкающими фонариками — темно-зелеными, синими, словно гладь моря, ярко-фиолетовыми, как сейчас глаза вошедшего. И только у ног самой статуи пылает чистый белый огонь — вечный и негасимый, как и воля его создательницы.

Да и сама она — вполне примечательна. Половина — мужская, молодой беловолосый алькон с хищным разрезом глаз, острыми чертами лица и бесконечно плавными, завораживающими линиями тела, он держит в руке серповидный клинок. А вторая — женская. Её черты чуть мягче, а взгляд печален, в ладони Вечная Госпожа держит букет цветущей асфодели и лилий. Голова статуи украшена венком из сплетенных воедино цветов мака и веточек вереска.

Госпожа двулика. Смерть не имеет пола. Вечные брат и сестра в танце бесконечности, единые в одном.

Алькон замирает на миг, а потом осторожно опускается на колени, кланяясь низко-низко — до самых ног статуи.

- Госпожа моя… мать… как же я устал!

По тайному святилищу словно проходит незримый поток ветра, играя с прядями потускневших волос. Он знает — если она не вмешалась до сих пор, то не придет, но все равно каждый раз ждет. Проклинает — и надеется. Зачем?

Он прикрывает глаза, гладя голову на сложенные руки и замирает — только слышно едва-едва прерывающееся дыхание. Он почти расслаблен, отрешен — и именно поэтому не замечает, как дрожит, наливаясь светом, статуя — и вот уже высокая женщина в облаке золотых волос касается босыми ступнями пола. Она укутана в покрывало из тьмы и мерцающих звезд, а в темных серых глазах — все сумерки мира. Прикосновение — легкое, словно перышко, но он уже вскинулся, ощетинился, едва не рыча — и замер, покорный, ошеломленный.

- Мой сын. Кинъярэ, — назвала она истинное, давно забытое имя, — мой бедный мальчик, иди сюда — женщина распахнула объятья.

Ей все равно десять им лет или десять сотен. Лаванда, вереск… и одуряющий запах асфодели, смертный запах, который вызывает на тонких губах мужчины почти нежную улыбку. Длинные пальцы гладят спутанные волосы, касаются исполосованной спины — и все раны исчезают без следа, без шрама. Безумие в ярко-синих, в этот миг, глазах отступает, уступая место безнадежной усталости.

- Почему ты молчала? Не приходила? Оставила нас! — почти упрек.

- Я не властна вмешиваться в ваши судьбы, ты знаешь, — знакомый ответ, — если вмешаюсь я — следом начнут вмешиваться и другие. Он хотел бы попрекнуть, но не мог — потому что в холодных глазах видел всю горечь, всю печаль и тоску Матери, потерявшей своих детей.

Их взгляды встретились. Скрестились, почти звеня. И на миг сквозь отрешённость на вечно-прекрасном лице проглянул тот же неистовый яростный оскал.

- Я помню каждое мое дитя. Вижу и ощущаю смерть каждого из вас, все ваши страдания и боль. Покарай их, Кинъярэ, — эти слова говорила уже не Мать, нет. Второй лик Смерти- смертоносный мужчина с темными, словно слепыми провалами вместо глаз.

Ухватил за подбородок, почти зло дернул за волосы, укутывая запахом тлена.

- Уничтожь их, моё дитя. Моё сердце плачет, когда вы страдаете. Души испытывают мучения и не могут уйти на перерождение, а мир рушится с каждым годом. Восстанови равновесие.

- Я сделаю это, — смешок, в котором нет никакой радости, — я сделаю все, что вы прикажете мне. Потому, что это мой долг. И потому, что я так хочу.

- Меня это радует, — тьма в чужих глазах заклубилась, заволновалась, взрываясь искорками. Непослушный сын. Своенравный, безумный, злой. Но не менее от этого любимый.

Мортэли зарывается пальцами в густые волосы сына, пропуская меж них искорки, исчезающие тут же из вида. Это отодвинет безумие ещё чуть-чуть. До тех пор, пока не появится его опора, его Гардэ.

- Будь осторожнее, сын. И береги свою… добычу… Ведь ты знаешь, что сердце дракона Смерти дороже всех сокровищ мира.

Он не сказал, что одобряет план. Не подтвердил чужие догадки, не…

Но когда присутствие Великого истаяло, в древнем Храме стало легче дышать, а на душу впервые за долгие сотни лет опустился покой. Амондо посмотрел на свои ладони — в них откуда-то взялся терпко пахнущий цветок, напитанный силой смерти. Ответ на многие его вопросы. Поддержка. Да и просто надежда на будущее. Пальцы, покрывшиеся обсидиановой чешуей, стиснули цветок.

Он медленно поднялся и пошел по направлению к порталу — все только начинается.