Без права на подвиг - Андрей Респов

и цветами возвращаются эшелонами домой. Даже при современном уровне медицины большинство истощённых заключённых не удалось бы восстановить. По одной простой причине: на всех не хватило бы ресурсов.

— Так я и не спорю. Мне другое непонятно. Почему при всей описанной вами сложной и тщательно организованной системе фильтрации, изучении документации лагерей и прочем большая часть информации так и осталась похоронена в архивах на полвека?

— Это ты к чему сейчас повернул? — на этот раз встрепенулась та самая «тётя Валя», оказавшаяся ветераном органов.

— Ну ведь наверняка тысячи числившихся пропавшими без вести в тех самых списках и лагерных документах. Вы же сами сказали: немцы аккуратно вели архивы.

В ответ тётя Валя и Моисеевна лишь замолчали, обменявшись взглядами, затем Мирская, тяжело вздохнув, потянула к себе один из блокнотов, во множестве разложенных в её квартире: на столах, прикроватных тумбочках и даже в кухонных шкафчиках.

— Из твоих кто-то не вернулся с войны, Гаврила? — Сталина сняла колпачок с архаичной перьевой ручки.

От неожиданного вопроса я даже немного растерялся. Бабушки давно вычислили истинную природу моего возмущения и молниеносно сделали железные выводы. Теперь так просто не отстанут.

— Дед, летом сорок второго, без вести…

— Понятно, — кивнув своим мыслям, пробормотала Моисеевна, — что-нибудь ещё про него знаешь?

— Да почти ничего, — я коротко поведал о скудных свидетельствах бабушки и однополчан, — понимаю, мало, но это всё, что известно.

— Молодой человек, — снова вступила тётя Валя, — «мало» — понятие растяжимое. Она перехватила у Сталины блокнот и отодвинула блюдце с чашкой. В следующие пятнадцать минут я удостоверился, что из любого «мало» можно выжать гору полезной информации. Мда, права поговорка «бывших нквдэшников не бывает».

Тёте Вале тогда удалось вытащить из моей памяти не только место рождения деда и откуда он мог призываться, но и состав его семьи на момент отбытия на фронт. Не говоря уже о примерном годе рождения, характере ранения, из-за которого он прибыл в отпуск.

Пока тётя Валя подробно записывала мои показания, Сталина Моисеевна, задумчиво вертя в пальцах сушку, заключила:

— Ты, Гаврила, не сомневайся. Дай только время. Ты прав, очень долго архивы подобного уровня были засекречены по разным причинам. Причём как наши, так и немецкие. Но девяностые годы прошлого века многое поменяли в политическом раскладе не только внутри страны. Одно объединение Германии чего-то да стоило. Сейчас на дворе нулевые нового века. Тебе простительно, не твоя сфера. Ты не мог знать, что уже несколько лет ведётся работа по массовому рассекречиванию архивов НКВД по военнопленным. Более того, правительство Германии даже выплачивает денежную компенсацию выжившим живым, побывавшим в немецком плену или их прямым родственникам. Какое ужасное и в то же время верное словосочетание «живые выжившие». Так что, если имя твоего деда в этих архивах есть, Валька его выцарапает, не сомневайся!

* * *

Слово Сталины Моисеевны оказалось железным. Кто бы сомневался? Уже через неделю, на следующих посиделках, я с замиранием сердца держал в руках так называемую персональную карточку № 1 на бланке формата DIN A4. Понятно, распечатанную на цветном принтере. С её левого угла, с фотокарточки на меня был обращён угрюмый взгляд едва узнаваемого деда. Не осталось никаких сомнений. Все данные совпадали. Даже состав семьи. Лагерный номер 183172.

— Повезло тебе паря, — сквозь утихающий шум крови в ушах послышался голос тёти Вали, — в лагере на территории Рейха сидел. Там до ведения документов особливую строгость имели. Не забалуешь. Даже фотокарточка. Ну и всё остальное…

— Дата пленения 22 июня 1942 года, дата смерти 23 августа 1943 года, — прочёл я первые бросившиеся в глаза строчки.

Помнится, в тот день я засиделся в гостях до позднего вечера и состояние потрясения потом не отпускало меня почти неделю. Запомнились слова, сказанные Моисеевной на прощание:

— Не переживай так, Гаврила. Может оно и хорошо, что ни бабка твоя, ни мама не узнали о настоящей судьбе деда ни сразу, ни после войны. Мало ли как информацию о родственнике, бывшем в немецком плену, тогда могли повернуть? Впервые с реабилитацией-то только в 56-м заморочились. Эх, если бы Георгию Константиновичу тогда на Пленуме выступить удалось! Да-а-а…, а так ведь ещё на четверть века отложили. Иваны, родства не помнящие.

И вот теперь я спешил на встречу к Моисеевне, в надежде на новые идеи и информацию. Отправляться в лагерь военнопленных без серьёзной рекогносцировки себе дороже. Пусть я уже далеко не тот, кому Странник открыл глаза на Веер Миров в одном из тихих московских кафе. Но одно дело поехать новобранцем со всеми на фронт, иметь время на адаптацию, тренировать новые способности, ассимилироваться. С другой миссией всё иначе: как вообще, будучи лагерной пылью, можно не только отыскать Демиурга, но и как минимум выжить те несколько месяцев, которые понадобятся для этого?

В серую восьмиэтажку с фальшивыми колоннами на Староконюшенном я вошёл без четверти три по полудню, не забыв прихватить по пути в кафе у ресторана «Прага» дюжину любимых Сталиной пирожных «Картошка». К сладкому Моисеевна была почти равнодушна. Но именно эти пирожные вызывали у неё, как она говорила, ностальгический трепет.

Старый дверной звонок, срабатывавший в результате поворота ручки с дебильной поясняющей надписью «прошу повернуть», отозвался тусклым звяком. Слух у Моисеевны был как у охотничьего сенбернара.

— Гаврила? Как ты скоренько…

— Так волка ноги кормят, Моисеевна!

— Какой ты волк? Так…спаниель несчастный, — по своему обыкновению срезала меня Сталина. О, да ты и взятку прихватил? Знать прижало тебя, Луговой, знатно. И это как нельзя кстати. Мы с Валькой как раз чайник поставили.

— Тётя Валя здесь? — встрепенулся я, так как в планы не особенно входило посвящать ещё кого-нибудь в мои проблемы.

— Вот те раз, а тебе не всё равно? Ты же не в убийстве или ограблении банка пришёл признаваться? А то видок у тебя…потрёпанный какой-то. Да и ладно, пусть себе. Правда, Валь? Подумаешь, нашему Гаврилке в кои-то веки пофартило…

— Ну и шутки у вас, Моисеевна, — пробурчал я, надевая чёрные архаичные тапки из кожзаменителя. Последний раз я такие видел в районной больнице в середине восьмидесятых.

Пройдя по длинному коридору с высокими потолками, стены которого представляли собой сплошной книжный стеллаж, мы оказались в маленькой уютной кухоньке, насквозь пропахшей крепким табаком и кофе.

Я водрузил белую коробку с пирожными в центр весёленькой клеёнки, которой был застелен стол.

— Опять много курили, — на автомате попенял я старушкам, — ну вы то, тёть Валь, хотя бы иногда останавливайте Сталину Моисеевну, да и с вашим сердцем, да ещё папиросы… — я с досады махнул рукой.