Православие и современный мир - Иоанн Мейендорф

Если говорить с умным атеистом о Боге, то Бог не есть какое–то доказуемое понятие или доказуемое безличное начало. Одно из наиболее важных утверждений отцов Церкви заключается в том, что Бог — абсолютно трансцендентен и абсолютно непостижим; абсолютно и без ограничений. Познать Его можно только через эту непознаваемость, что как раз обратно тому, что, мол, космонавты Его не видели на небе, ибо там летая, Его не встретили. Это полный абсурд! Все Священное Предание говорит о том, что Бога никто никогда не видел, по слову апостола Иоанна, ибо Бог непостижим. Но Его можно только встретить. Поэтому начало христианской веры — это есть встреча Христа, Который есть исторический человек, и узнавание в Нем Бога, как это сделал апостол Петр и о чем мы говорили. В этом — основная форма христианской веры — встретить, увидеть и познать Бога.

Когда Христос спросил учеников: «Не хотите ли и вы отойти?» Симон Петр ответил Ему: «Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни, и мы уверовали и познали, что Ты — Христос, Сын Бога живого» (Ин. 6, 67–69). Бог есть не где–то там, на небе. Бог личен! Вот Лик Христа — это есть Бог, Который имеет человеческий облик после воплощения. Так что это и есть встреча. Сам Христос говорит, что Он — Сын Божий, и у Него есть Отец, Который посылает Святого Духа. Существует Бог–Троица: логикой этого нельзя доказать, но в этом — основной смысл единственного определения Бога в Священном Писании — «Бог есть любовь» (1 Ин. 4, 8). Если бы Бог был единичен, это было бы абстрактное утверждение, потому что любить можно только кого–то. Учение о Троице делает возможным, реальным и вполне конкретным определение того, что Бог есть любовь. Потому Алексей Сергеевич Хомяков говорил, что наша социальная программа — это догмат о Святой Троице. Какая социальная программа может быть у христиан? Вот эта.

Сила нашего Православия — не в человеческой силе. Соблазном для многих христиан в течение веков было то, что они имели тенденцию уповать на силы политические, внешние, культурные, и, так сказать, становиться в хвост всяким власть предержащим, или идеологиям, или теориям. Когда они это делали, то всегда теряли главное. Это не значит, что в истории Православия этого не было — было, и очень часто. Отождествлялись мы и с Византийской империей, и с Российской империей, теперь имеют тенденцию отождествлять нас с русским национализмом; христиане на Западе — отождествляются с идеологиями, с демократией, с тем или иным государством: да мало ли с чем можно себя отождествить? — даже с понятием социальной справедливости. Это все очень хорошие вещи, все это хорошо, и даже империи — это понятия совсем неплохие. Я даже исповедую такое свое личное мнение, что ныне общепринятые представления о том, что единственно правильная общественная система — это национальное государство, не верны. А может быть, национальные государства все же могут жить в единой политической структуре? Свободно, конечно, и если они сами этого хотят. Почему же одно другого лучше? Все это очень относительно, и именно вследствие этой относительности Церковь в любом случае не может отождествляться ни с какой теорией. Поэтому я думаю, что сила Православия в том, что оно никогда всецело не отождествилось ни с чем. De facto, христианство отождествлялось: например, папство есть догматическое отождествление с политической силой, и в этом его ересь.

Но у исторического Православия есть и большие слабости, о которых мы знаем. Они заключаются главным образом в нашей непоследовательности. Мы верим так, а живем иначе… Очень легко на всяких научных съездах защищать Православие, выстраивая очень сложные богословские дискуссии; тогда это получается очень хорошо. Но вот мы смотрим на свое собственное Православие, — и они смотрят! — и все мы видим, что получается некоторое несоответствие… Например, отец Георгий Флоровский в своем труде «Пути русского богословия» говорит о западном пленении православного богословия. Это его выражение говорит о том, что действительно, в течение веков наша школа со времен митрополита Петра Могилы действовала по западным латинским образцам: в полемическом смысле употребляли католические аргументы против протестантов, протестантские — против католических, а собственного — не знали, и так вот списывали по старинке из каких–то чужих источников. Но это даже не очень грешная реальность, потому что она происходила от некоторого культурного кеносиса православного богословия в течение этих веков.

Но более всего мы страдаем от разделенности. Мы говорим о себе как о Единой Церкви, — пожалуйста, присоединяйтесь к нам! Но другие посмотрят — и недоумевают: как же, ведь вот — есть Греческая, есть Русская, есть Арабская, есть Болгарская Церкви, и каждая из них только и занимается своими делами. А где же Единая Церковь? Где она?

Нет ничего более привлекательного и бесспорного в Православном Предании, как богослужение. Через богослужение мы действительно достигаем истины и живем ею. Но очень часто мы ощущаем, — особенно в наших миссионерских условиях, неумение отвечать на вопрос «почему?». В традиционных православных условиях как–то и вопроса такого нет о богослужении, но, например, в Америке половина из наших обращенных в Православие членов хотят знать, почему в богослужении все именно так. Наши бабушки не спрашивают: «почему?», — они ходят и так любят, а там все задают вопросы. И им надо уметь ответить и объяснить, а если мы не умеем сказать, почему мы так поступаем и какой смысл богослужения, то люди уходят.

В принципе, в христианстве нет другой миссии, как только «прииди и виждь». Но некоторые приходят, видят и — уходят. Это может быть и их грех, но иногда — наш грех. А если наш грех — то… Суд Божий начинается с Дома Божия. Так что в этом всем нам надо развивать Богословие, ибо в этом его смысл. Как говорил один из святых отцов, тот, кто молится, тот богослов, а кто богослов, тот и молится. Созерцание, неотделимое от молитвы, — это и есть богословие. Но все–таки, богословие — это слово о Боге, и его нужно как–то выражать. Благодаря «Бого–словию надо блюсти Священное Предание и уметь различать, что есть Священное Предание, а что — предания человеческие. Есть Предание — с большой буквы, и предание — с малой. «Бого–словие» возвращает нас к самому главному — понятию о Боге и человеке, к тому, что действительно важно. Увы, многое в нашей церковной жизни направлено на то, что не важно, и самые главные страсти разгораются о самых неважных вещах.

Вот то, чем я хотел с вами поделиться из опыта нашего Православия в Западном секулярном мире в Америке. Благодарю вас за внимание.

Отвечая на вопросы, Его Высокопреподобие продолжил обсуждение затронутых во время лекции тем:

— Как вы знаете, Америка — страна иммигрантов. Настоящих американцев очень мало — индейцы, эскимосы… Интересно, что православное свидетельство в Америке началась с миссии именно к этим коренным американцам на Аляске: в 1994 году мы будем праздновать 200–летие создания Православной Церкви на Аляске валаамскими монахами, которые проповедовали на местном языке, с чего и началась православная миссия. Но в дальнейшем основной состав православной иммиграции состоял из выходцев из Восточной Европы, включая Беларусь. В Америку православные ехали в XIX — XX веке из Австро–Венгрии, Западной Украины. Многие из них, когда приезжали, были униатами, но затем сотнями тысяч переходили в Православие.

Затем, Православие в Америке составляют греки, сирийцы, сербы, балканские славяне, — и первоначально там была единая Православная Церковь, возглавляемая русским архиереем из России: в частности, 9 лет — с 1898 по 1907 год — архиепископом Американским был святитель Тихон, будущий Патриарх Московский и всея Руси.

Большинство иммигрантов были простыми необразованными людьми, которые могли сохранить только разговорный родной язык. Их дети, внуки и правнуки говорят в большинстве только по–английски. Поэтому Православная Церковь в Америке стала вполне англоязычной, и основная группа из 10 епархий, восходящая к этой первоначальной Церкви конца XIX века, и является Автокефальной Православной Церковью в Америке.

Но в Америке есть и другие Православные Церкви, которые зависят от своих Патриархов, и кроме того, в них бывают свои разделения, — поэтому зачастую очень сложно разобраться, кто же к кому канонически принадлежит и подчиняется. Именно в этом и состоит наша слабость!

Но за последнее время, особенно в последние годы многие неправославные американцы семьями переходят в Православие; в нашей Академии к таким принадлежат более половины студентов. При этом переход осуществляется без всякого с нашей стороны нажима: у нас просто нет ни желания, ни средств вести прозелитскую пропаганду; своей пассивностью мы их, скорее, отталкиваем, нежели привлекаем.