Прыжок - Илья Бражнин

— Ты видал когда-нибудь, как сезонники раскуривают, положа рубанок на бревнышко и почесывая спину с таким видом, будто у него за пазухой лежат миллионы и мир организован совершенно так, что уж торопиться вовсе некуда?

— Ну тебя! — отмахнулся Петька. — Мне-то есть куда торопиться. Через пять минут гудок, а мне еще забежать в столовку простокваши перехватить охота. Даешь гривенник, Нинка — у меня нехватка.

Гривенник Петька получил, и через минуту уже мчался, громыхая по коридору, держа курс на столовку.

Так катились дни один за другим, ложась плотным сплошняком на широченной равнине времен. Цепь их была непрерывна, и каждое звено ее было похоже на другое. В феврале, однако, цепь эта нежданно порвалась, и концы ее разлетелись в стороны. Однообразный строй дней был разбит командировкой Джеги и Петьки на съезд в Москву.

Дорогой каждый из них был занят по-своему. Джега все строчил что-то, сверял, подсчитывал, газеты глотал. Петька больше на площадке околачивался. Любил Петька белую зимнюю шкуру земли. Манило слететь с поезда, ветру в усы плюнуть, задать стрекача через снежные поля.

В Москве с головой ушли в заседания съезда. Дышали дымом табачным и всесоюзным масштабом. Работали в комиссиях и подкомиссиях. Поздней ночью, валясь с ног от усталости, добирались до своей комнаты. На четвертый день угодили по выданным кем-то билетам в балет.

Джега, усмехаясь, следил за скользящими перед ним фигурками, за хитрыми вывертами ног, карежился от фальшивых деревянных улыбок танцовщиц и вдруг отыскал в мозгах своих занозу. Что-то эти юбочки колоколом ему напоминали, а что — никак вспомнить не мог.

Петька глубокомысленно подергивал себя за ухо и внимательно изучал ноги балерин:

— Здорово натренированы. Вертятся во все стороны как на шариковых подшипниках.

После второго акта они дружно встали и ушли.

На другой день съезд закончился. Держа портфели под мышкой, отправились они на вокзал. У выхода на платформу Петька ухватил Джегу за рукав.

— Эх, мать честная, гляди, брат, парфюмерия-то наша по вокзалу разгуливает.

— Какая парфюмерия?

— Да Тэжэ. «Королева мая», два сорок флакон.

Вскинул голову Джега — перед ним шубка серая колоколом маячит. (Вот оно то, что в балете не мог поймать.) В шубке она — Юлочка. Вот подошла, играя узкими плечами, к почтовому ящику, легко подняв руку в серой перчатке, хлопнула дощечкой, обернулась, вдруг поймала глазами обоих и, радостно улыбаясь, быстро закачала меховой оторочкой в их сторону.

— Товарищ Курдаши! Вот встреча! Как вас занесло к нам? — Обернулась к Петьке: — С вами тоже, кажется, знакомы?

Протянула тонкую ручку. Петька взмахнул кепкой, руки растопырил.

— А то как же, вместе у вашего братца на диване целых четверть часа высидели. Я молчал, вы зевали — как же не запомнить?

Засмеялась, чуть-чуть колыхаясь тонким станом. Принялась болтать о пустяках. Мужчины молчали. Петька долго не выдержал, отправился в командировку за «Невой», хотя в кармане и лежала еще непочатая коробка. Юлочка придвинулась вплотную к Джеге.

— Почему не зашли ко мне? Так бы и уехали?

— Так бы и уехал.

— Стыдно, разве я не послала вам адреса. Помнится, послала.

Резко бросил:

— Забыл.

Метнула глазками тревожно, чуть заметно брови дрогнули. Подняла руку, ловила снежинки, падающие сквозь дырявый вокзальный верх. Таяли они на затянутой в перчатку ладони, превращаясь в серебристые прозрачные капли. Юлочка смотрела на них, хотела улыбнуться, пошутила:

— А вы все такой же свирепый; я боюсь, вы съедите меня.

Но ни шутка ни улыбка, не вышли. Тогда тихо качнула головой.

— Прощайте…

Заколыхался прочь серый колокол, но в десяти шагах остановился. Это Петька, с «Невой» возвращаясь, застопорил. Стояли долго. Петька руками размахивал, смеялся. Прощаясь, шапку высоко вскинул. Подошел.

— Ну и чудная, и к чему на безбожный свет такие рождаются!?

Когда залезли в вагон, Джега втиснулся в самый темный угол, да так и просидел до утра. Петька же чуть не весь вагон вокруг себя собрал. Песни пели, галдели до утра. Под утро выбрался на площадку. Окунул голову в густую струю ветра. Прислонялся к косяку. Так простоял часа два. Солнце уже выкатилось из серой утренней дымки, когда вернулся Петька в вагон. Забираясь к себе на верхнюю полку, окликнул Джегу:

— Спишь, что ли?

— Да нет, — отозвался Джега.

— Чего так?

— Как бы там Нинка без нас не запарилась.

— Ништо. Пусть помотается. Квалификация.

А Нине действительно приходилось туговато. Моталась как угорелая из коллектива в райком, из райкома в союз, из союза на завод. Делала сгоряча и лишнее иной раз, но чем больше уходила в работу, тем бодрее и крепче себя чувствовала. Джегу и Петьку встретила радостным блеском глаз. Горячо рассказывала о делах, расспрашивала о съезде, густо дымила папироской, хозяйственно перекидывала бумаги. Возвращаясь в этот вечер домой, вспомнила, что уже неделю не была в клубе, и повернула туда.

В клубе, носясь по длинным коридорам, забыла о времени и удивилась, когда, взглянув на стенные часы, увидела, что уже пол двенадцатого. Уходя, столкнулась на крыльце с Гришкой.

Сначала отшатнулась от неожиданности. Потом рассмеялась.

— Это ты?! Чтобы ты пропал! Чего это тебя здесь носит?

— Тебя ждал, Нина.

— Меня? Вот дурень! Другого места не нашел.

— Что же делать, Нина! Ты вечно чем-нибудь занята, вертишься, носишься — никогда с тобой и поговорить нельзя, ничего от тебя толком не добьешься.

— Какого же тебе от меня толку нужно?

— Ты же знаешь, Нина.

— Ничего не знаю.

Вскинув голову, уперлась ему в глаза тупым и темным взглядом.

— Ты же получил свое. Чего ж еще тебе? Сидел бы да радовался.

Гришку передернуло.

— Нина, к чему этот вульгарный тон. Зачем напускать на себя никому ненужное ухарство? К чему пачкать хорошее этим грязным жаргоном? Разве нельзя говорить по-человечески?

Нинка вздохнула, закатила глаза на лоб.

— Ох, давай говорить по-человечески. Что ты за мной хвостом волочишься? Дела у тебя другого нет, что ли? Пойди к Джеге, нагрузку даст такую — всякая чепуха из головы вылетит.

— Ах эта нагрузка! Не лучше ли одно дело как следует делать, чем хвататься за десять и в результате ничего не сделать. Нельзя же человека под нагрузкой похоронить. Ведь мне не семьдесят лет.

— Тебе тысяча лет! И зачем только тебе комсомол дался?

— Оставим это, Нина. У нас разные точки зрения.

— Какие такие две точки разные могут быть у двух комсомольцев?

— У тебя Нина, ложное и преувеличенное понимание общественного долга. Я не признаю самоотречения, ты это знаешь. Чем бы ни занимался человек, какое бы место ни занимал в общественной машине, у него всегда должно оставаться что-то свое личное. Но сейчас оставим теоретические споры. Я хотел бы все-таки поговорить с тобой о другом.

Они вышли на улицу. Снег рыхлыми пуховыми подушками лежал вдоль забора. Ветер хватал этот белый пух и посыпал им улицу перед идущими. Нинка тряхнула головой.

— Ну, давай, выкладывай. Ты что, о любви говорить собрался?

Судорога прошла по тонкому лицу Гришки. Тихо выронил:

— Да, о любви. О чем же другом я могу говорить сейчас с тобой?

— Ну, коли ни о чем другом, так и быть поговорим о любви. Только сперва я, а потом ты. Ну вот. Напрасно ты, друг, порох тратишь. Обратись, брат, в другую лавочку. Моя закрыта — проторговалась.

— Нина, ради бога, опять этот извозчичий жаргон!

— А чем же извозчичий хуже полковничьего?

— Ты же знаешь, что я отрекся от отца. К чему это?

— А так, к слову. Ты не обижайся, только ведь говорить-то нам с тобой не о чем.

Схватил за руку.

— Нина, слушай, зачем же?.. Зачем же тогда… на вечеринке… отдалась?

Засмеялась Нинка, да смех вышел злым, надрывным — не смех, а оскал волчий.

— Ох… еле выговорил, бедненький! «Зачем, зачем»! Пришла охота и отдалась. Зачем вокруг этого чертовщину городить всякую? Дело-то такое простое. Только вот что, друг, у тебя, кажется, до меня заноза сильная, да?

— Очень сильная, Нина… если бы ты знала…

— Если бы знала, ничего бы не было. Никогда бы не видать тебе меня, как своих ушей. Думала ты так, дурака валяешь. Сама…

Запнулась, дрогнул голос.

— Сама в этом свое топила. Так вот, Гриша, друг. Забудь все, выкинь из головы. Пусть будто как случай, вроде, ну, кирпич с крыши на голову свалился. Холодной воды приложи и пройдет. Забудется, и шишка пропадет. Поднажми на работу. Прощай, брат, и больше, пожалуйста, сделай милость, не будем к этому месту подходить ни с какой стороны. Тошнит меня от таких разговоров.

Подала руку. Гриша схватил ее и, не выпуская, торопливо с болью заговорил:

— Постой, Нина, да как же так? Нина, у меня это слишком серьезно, чтобы так бросаться. Это сильнее меня, понимаешь? Я не знаю, что я могу сделать, но я чувствую… что выйдет что-нибудь плохое. Нина… я… я это чувство очень высоко ставлю, понимаешь?.. Зачем принижать его, зачем шутить и гримасничать над тем, над чем нельзя?.. Водой здесь не поможешь и политграмотой тоже. Да постой же, Нина, постой, дай мне еще сказать… Одну минуту, Нина!