Мордовка - Максим Горький

Но начать вести беседу об этом было боязно, часы, когда она была ласкова и доступна, проходили неуловимо быстро, а когда он издалека начинал говорить о чём-нибудь, что не сразу касалось дома, она, сытая его ласками, утомлённо позёвывая, останавливала его речь сонным голосом:

- Ну-у, опять волынку эту заводишь...

И просила, приказывала:

- Люби ты меня без слов этих твоих...

Если же он продолжал - между бровей жены появлялась угрюмая морщина, глаза её смотрели светлее, суше, и она начинала раздражённо убеждать его:

- А ты брось, говорю, ты - подумай, дети у тебя! Будет книжек-то, целая полка их... И книжки и товарищи - всё это не надобно женатому... Ты погляди-ка, все семейные-то отстали от вас, работают себе, смирненько, на жён, на детей. Один Сердюков с Машкой своей канителятся между вами, так ведь он - разве чета тебе? Вон он - за прошлый месяц всего-на-всё тридцать шесть рублей принёс, оштрафован два раза...

Ревниво и тщательно собирая по слободе все сплетни, она знала много дурного о людях, никогда ни о ком не говорила хорошо и с наслаждением, захлёбываясь, высыпала на голову мужа целые мешки злорадного, часто лживого хлама.

- Неправда это, Дарья! - пробовал он останавливать её.

Она плаксиво возражала:

- Ну, конечно! Я знаю, товарищам ты веришь, а жене - нет...

Под тяжестью её речей из добрых намерений Павла как будто кровь вытекала, и, обессиленные, задавленные, они бесплодно погибали в его душе, всё более привыкавшей молчать перед женою.

Не отвечая ей, он слушал её речи и, тихонько посвистывая, сумрачно думал:

"Не понимает. Неужели так и не поймёт?.."

Хотелось какой-то особенно глубокой и полной женской ласки, такой, которая, зажигая тело, и душе помогала бы разгораться светлее, ярче. Но за ласкою для души надо было идти на край города, к некрасивой мордовке Лизе, которая умела и, видимо, любила слушать его рассказы о жизни и его мечты о будущем. Приятно было видеть человека, который сидит против тебя и, точно приходя в сознание после глубокого обморока, жадно, как воздух, глотает каждое слово.

В сухой груди её жило тоже что-то чужое, мало понятное Павлу - точно какая-то маленькая серая птица пела там иногда.

- Ты ходишь в церковь? - спросила она однажды, прижимаясь к нему.

- Нет. Видишь ли...

Павел долго и горячо объяснял ей, почему он не ходит в церковь, но когда он кончил, мордовка тихо заметила:

- То же и выходит: ты говоришь о мире на земле, и в церкви молятся "о мире всего мира"...

- Нет, подожди! Я говорю о борьбе...

- Так ведь для того борьба, чтобы все помирились...

Он снова возражал ей, горячась, размахивая руками, стучал кулаком по столу, замечал, что он всё лучше и легче выражает свои мысли, и, радуясь этому, увлекался ещё более.

А мордовка с тихим упрямством возражала:

- Нет, я люблю, когда дьякон басом таким густым говорит: "Мир мирови твоему даруй". Это мне всё равно, кто говорит, лишь бы люди слышали, нужен - мир!

И, стоя вплоть к нему, заглядывая в его глаза, она говорила тихо и боязливо:

- Ты погляди-ка: все - злые, везде дерутся! В трактирах, на базаре везде! Играть начнут - раздерутся, веселье затеют - раздерутся. В церквах и то - злятся, спорят о местах. Детей малых бьют. Арестуют людей и вешают. Убивают сколько! В полиции-то как бьют! И сами себя, - это ведь тоже - со зла, сами-то себя! Я вот со зла хотела тогда, на себя обозлилась: чего живёшь, дрянь? Добрых людей - совсем нет, и оттого страшно. Так, немножко их, где - один, где - другой, вовсе незаметно...

Он посмеялся над нею, но слова её были сказаны просто, без тени назойливости, без желания заставить принять их; они вызвали в душе Павла снисходительное чувство к ней и как бы протянули между её скромной верой и его суровым знанием некую тонкую нить, сближавшую их.

Много раз он возвращался к этой беседе, шутя и серьёзно, но всегда встречал гибкое сопротивление: мордовка не возражала ему, но и не убеждалась его доводами.

- Далеко смотришь, многого хочешь! - говорил он, смеясь. - Мира мы с тобой не увидим, нам жить в борьбе...

Подумав, она ответила:

- Коли знаешь, что завтра будет хорошо, так сегодня плохое не больно пугает, да и не сильным кажется...

Иногда, сидя у Лизы, Павел вспоминал жену: руки его становились вялыми, сердце обливалось горькой, жгучей влагой, он холодел и со стыдом, со злобой упрекал себя:

"Развитой человек и тому подобное. Обличаешь буржуазный разврат, а сам - вот оно..."

Но от этой обидной мысли в разные стороны и в глубину жизни шло много других дум, они были неясны, и о них хотелось говорить. Он снова развёртывал перед Лизой свое намученное сердце и говорил о жене, о том, что любит её, но что и без неё, без Лизы, - трудно ему.

- Так, как с тобой, я ни с кем не могу говорить. Есть, видно, у мужчины всегда что-то такое, что он может сказать только женщине, - а жене - я не могу. Товарищам тоже... Неловко, стыдно говорить о своём, личном, а молчишь о нём - мешает оно!

Она гладила его голову жёсткой ладонью, длинными пальцами худой руки и - слушала.

- Пробовал я говорить - отвечают по книжке, - книжку я сам прочитаю! Люди стыдятся говорить откровенно о себе... Многие, наверно, тем же болят, что и я, - тем, что нигде не написано, только в сердце написано, о чём стыдно сказать, а - надо выговорить это, ведь оно - мучает!

Перед ним сияли голубые глаза, и он забывал, что эти узкие глаза поставлены косо. Рука Лизы вздрагивала на голове или на плече у него, как бы отвечая его волнению.

Он сажал её на колени себе и с тоскою, со страстью, внезапно разгоравшейся, целовал её жёсткие горячие щёки и губы.

- Ничего, милый, - шептала она, всё шире открывая глаза. - Переживёшь, пройдёт...

Иногда он, положив голову на колени ей, крепко засыпал, и девушка сидела неподвижно до поры, пока не надо было будить его, - сидела и, точно нянька, тихо гладила его стриженую голову.

...Павел приносил газету, развёртывал на столе многоречивый пёстрый лист и, склонясь над ним, с некоторой торжественностью читал о товарищах Европы и всего мира, о неустанной их борьбе и работе, говорил о вождях партии, о неутомимых бойцах ежедневной войны.

Она сидела неподвижно, тихо и редко спрашивала его о чём-нибудь, но Павел был уверен, что мордовка всё понимает.

Он замечал, что, если речь идёт о героях и учителях, - её лицо странно напрягается и голубые глаза мерцают, точно у ребёнка, слушающего волшебную сказку. Иногда этот неподвижный взгляд был даже неприятен, напоминая о взгляде умной,. преданной собаки, которая углублённо думает о чём-то, понятном только её немой, звериной душе. В такие минуты ему казалось, что эта тихая, коренастая девушка спокойно может сделать всё...

Она часто спрашивала:

- Как ты назвал имя-то?

Помолчав, отчётливо повторяла имя и снова спрашивала:

- А по-русски как будет?

- Не знаю. У нас нет эдаких имён.

- Разве не было у нас таких святых? - недоверчиво и невесело спрашивала она.

Павел - хохотал.

- Святые - это, брат, не по нашей части! Мы живём в аду, они у нас не водятся...

- Будут! - сказала однажды Лиза.

Это краткое слово прозвучало странно, точно первый, после полуночи, удар колокола, возвещающий во тьме ночной рождение нового дня. Павел посмотрел в лицо подруги - но не заметил в нём ничего особенного. Подумав, он осведомился:

- Ты что это имена спрашиваешь?

Опустив голову, она не ответила. Тогда он ласково приподнял её лицо и, смеясь, спросил ещё:

- Может - молиться собираешься за них? А?

- Что ж, - сказала она, - я и молюсь. Только я - без имён, а просто: помоги, господи, тем, кто добро делает для людей! Смейся, мне всё равно.

- Бесполезно это, Лиза!

- Кто как может, так и должен помогать хорошим людям.

- Полно, Лиза! Нет, тебе надо учиться иначе помогать...

- Выучусь - буду иначе...

И, прижавшись к нему, сказала:

- Это ведь ничего: обидеть их это не может...

Павел обнял её и замолчал, думая о чём-то неясном и большом.

Товарищи видели, что он прячет часть своего времени и от них и от жены, относит его куда-то в сторону, но - молчали, притворяясь, что верят его объяснениям.

Только весёлый литейщик Михайло Сердюков спросил однажды:

- Что, Паша, и ты сударушку завёл?

Застигнутый врасплох, Павел смущённо спросил:

- А кто ещё?

Рябой, вихрастый Михайло взмахнул обожжёнными руками и - захохотал.

- Ловко я тебя поддел! Что, брат, а? Ну, теперь я донесу жене на тебя...

- Нет, ты не говори! - серьёзно попросил Павел.

- Что дашь? Давай Некрасова, ну?

- Не дам. А сказать ей - сам скажу...

Сердюков удивлённо взглянул на него.

- Скажешь? Жене?

- Ну да.

- Зачем?

- Надо же!

Михаил наморщил изрытый лоб, скосил глаза в сторону и вздохнул.

- Значит - серьёзно у тебя? Что ж - это хорошо! Всем видно - не пара она тебе. Она мещанкой родилась, это у неё - в костях. Чёрного кобеля не вымоешь добела - и время зря тратить не стоит...