Старые мастера - Эжен Фромантен

Брюссельский музей

Брюссельский музей пользуется гораздо меньшей славой, чем он того заслуживает. Его значение в глазах людей, ум которых инстинктивно забегает вперед, умаляется тем, что он расположен в двух шагах от границы и является как бы первым этапом паломничества к священным местам. Ван Эйк принадлежит Генту, Мемлинг - Брюгге, Рубенс - Антверпену. Ни одного из этих великих мистеров Брюссель считать «своим» не может. Они родились не здесь и вряд ли писали тут. Брюссель не обладает пи: их шедеврами, ни их останками. Настоящая родина этих художников в других местах, где они и ожидают вас. Иго ото придает красивой столице вид пустого дома и ш.пывает к ней совершенно незаслуженное пренебрежении. Не знают или забывают, что нигде больше во Фландрии эти три принца фламандской живописи не являются и сопровождении такой свиты художников и блестящих умом, которые окружают их тут, следуют за ними, пред-июствуют им, распахивают перед ними двери истории и исчезают, когда те входят. Бельгия •- великолепная к и и I’M. искусства, главы которой, к счастью для славы отдолышх мест, разбросаны повсюду. Но введением к ней служит Брюссель, и только Брюссель. Тому, кто хотел бы перескочить через введение, чтобы скорее приступить к самой книге, я скажу, что он делает ошибку: открывая книгу (‘лишком рано, он плохо ее поймет.

11то ц|ну|,оние прекрасно само по себе и, кроме того, оно- нсипмсмммьта документ. Оно предупреждает вас о том, что им унидито, подготовляет вас ко всему, помогает все раскрыть, все понять. Оно вносит порядок в эту смесь собственных имен и произведений, которые случай и время разбросали по множеству разных капелл; здесь они приведены в строгую систему и каталогизированы с безупречным тактом. Это своего рода перечень того, какое количество мастеров подарила нам Бельгия вплоть до современной школы, краткий обзор того, чем она владеет в своих различных хранилищах: музеях, церквах, монастырях, госпиталях, ратушах, частных собраниях. До тех пор, пока не были созданы две одинаково хорошо подобранные коллекции - Антверпенского и Брюссельского музеев,- Бельгия, может быть, и сама хорошо не знала всего объема своего национального сокровища, вместе с голландским самого богатого в мире после Италии. Наконец, история искусства во Фландрии капризна и довольно романтична. Нить ее сплошь и рядом обрывается, потом вновь появляется: кажется, что живопись потерялась, сбилась с пути на больших мировых дорогах. Она словно блудный сын, который возвращается тогда, когда его уже более не ждут. Если вы хотите составить себе представление о его приключениях, узнать, что происходило с ним во время его отсутствия, пройдитесь по Брюссельскому музею: он расскажет вам об этом в легко доступной форме, дав полный, правдивый и ясный конспект истории, охватывающей два столетия.

О порядке, в каком содержится музей, я говорить не буду - он безукоризнен. Чудесные залы, прекрасное освещение, произведения, выдающиеся по своей красоте, редкости или исторической ценности. Исключительная точность в определении происхождения произведений, вкус, забота, знание, уважение к предметам искусства превратили это богатое собрание картин в образцовый музей. Разумеется, это прежде всего музей фламандский, что вызывает к нему родственное чувство Фландрии, но он имеет огромную ценность и для всей Европы.

В Брюссельском музее голландская школа представлена слабо. Но ее тут и не ищут. Она нашла бы здесь чуждые ей верования и нравы - мистические, католические, языческие, с которыми не могла бы ужиться. Она столкнулась бы тут с легендами, с античным миром, с прямыми и косвенными воспоминаниями о герцогах бургундских, эрцгерцогах австрийских и итальянских князьях; оказалась бы лицом к лицу с папой, с Карлом V и Филиппом II, то есть в обстановке и с людьми, которых она не знала или отвергала, с которыми боролась в течение ста лет и от которых ее навсегда оторвали ее гений, ее инстинкты и нужды и, следовательно, вся ее судьба. Только Маас отделяет Мурдейк от Дордрехта. Но между их границами лежит целый мир. Антверпен - антипод Амстердама; по своему наивному эклектизму, жизнерадостности и общительности своего гения Рубенс гораздо ближе к Веронезе, Тинторетто, Тициану, Корреджо и даже к Рафаэлю, чем к Рембрандту, своему современнику и непримиримому противнику.

Что касается итальянского искусства, то оно представлено здесь лишь как напоминание о себе. Его фальсифицировали, чтобы лучше акклиматизировать, да оно и само по себе изменилось с переходом во Фландрию. Столкнувшись в наименее фламандской части галереи с двумя далеко не лучшими и сильно реставрированными, хотя и типичными портретами Тинторетто, мы лишь с трудом воспринимаем их рядом с Мемлингом, Мартином де Босом, ван Орлеем, Рубенсом, ван Дейком и даже рядом с Антонисом Мором. То же можв:о сказать и о Веронезе: он здесь не на мосте; его колорит кажется тусклым, напоминая темперу, его стиль - несколько холодным, его великолепие - надуманным и почти что чопорным. И все же это превосходная живопись, выполненная в лучшей манере. !›то фрагмент триумфальной мифологической композиции, пи резанный из одного из плафонов Дворца дожей, притом одного из лучших. Но рядом Рубенс фламандский, и этого доиольно, чтобы венецианский Рубенс приобрел чуждый данному месту оттенок. Кто из них прав? Если вслуши-ипты’,я только в язык,- которым каждый из них владеет и сопершенстве, то теряешься, чему отдать предпочтение: умной и отшлифованной риторике, принятой в Венеции, или; напыщенной, величественной, горячей и неправильной рочи Антверпена? В Венеции склоняешься к Веронезе, ВО Фландрии лучше понимаешь Рубенса.

Итальянское искусство имеет с другими хорошо разлитым и искусствами одну общую черту - оно в одно и то же время и крайне космополитично, ибо проникло пск1ду, и очень обособленно, ибо всегда жило за счет синих собственных сил. Оно чувствует себя дома во всей Мироне, кроме двух стран: Бельгии, на умы которой оно хоти и сильно влияло, но никогда не подчиняло их себе полностью, и Голландии, которая вначале, казалось, к ному прислушивалась, но в конце концов пошла своей дорогой. И если итальянское искусство живет в добром согласии с Испанией, если оно царит во Франции, где, по крайней мере, в области исторической живописи, наши лучшие художники были настоящими римлянами, то во Фландрии оно столкнулось с несколькими весьма выдающимися личностями, и притом местного происхождения, которые держат в своих руках власть и не намерены ни с кем ее делить.

История отношений этих двух стран - Италии и Фландрии - весьма любопытна: она длинна и запутанна. В другом месте вы, наверное, потерялись бы, но здесь, как я уже говорил, ее читаешь легко. Она начинается с ван Эйка и завершается тем днем, когда Рубенс покинул Геную и возвратился домой, привезя с собой чудесные плоды взятых в Италии уроков - то, что могло разумно воспринять искусство его страны. Эта история XV и XVI веков во Фландрии и составляет центральную и действительно своеобразную часть Брюссельского музея.

Здесь перед вами проходит период, заключенный между XIV веком и первой половиной XVII века. В двух крайних точках этого блестящего пути вас поражает одно и то же явление, довольно редкое для такой маленькой страны: искусство, возникающее тут же на месте и как бы само собой, и искусство, возрождающееся тогда, когда его уже считают мертвым. Узнаешь ван Эйка в прекрасном «Поклонении волхвов», Мемлинга - в тонких портретах, а там, в самом конце, через полтораста лет, и Рубенса. Это поистине восходит и заходит солнце - солнце блестящего, прекрасного, короткого и каждый раз нового дня. И пока ван Эйк сияет на горизонте, его отблески распространяются до самых крайних рубежей нового мира. В этих отблесках он словно пробуждается, познает себя и сам озаряется светом. И тогда Италия устремляется в Брюгге. А в результате наплыва туда людей, стремящихся изучить, как надо браться за дело, чтобы писать хорошо, ярко, насыщенно, легко и прочно, между двумя народами возникают оживленные сношения, которые, хотя и меняют свой характер и цели, никогда совсем не прекращаются. Ван Эйк был не одинок; вокруг него буквально кишели произведения, скорее произведения, чем имена. И эти произведения не отличались резко ни друг от друга, ни от немецкой школы. Это сокровищница, дорогой ларец для реликвий, сверкание драгоценных камней. Представьте себе перенесенное в живопись ювелирное мастерство, в котором ясно ощутима рука ремесленника - чеканщика и гранильщика, гравера и миниатюриста, иллюстратора псалтырей, который строго и с чисто монашеским вдохновением выполняет княжеский заказ, притом обладая уже весьма зрелым опытом и потому достигая самых ослепительных эффектов. В этой среде всегда выделяется Мемлинг - самобытный, единственный, непорочный и чарующий, как цветок, корень которого невозможно отыскать и который не дал побегов.