На поповских хлебах - Марина Геннадьевна Захарчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Её хоронили в последний день моих каникул, в день её небесной покровительницы — святой Ксении Римской, а я… я не осталась на похороны. Отговорившись невозможностью опоздать на занятия, уехала в Ленинград. На самом деле, я страшно боялась покойников.
Спустя 40 дней бабушка пришла ко мне во сне. Открыла дверь, стала на пороге вся в белом, красивая, улыбающаяся, молодая, она хотела что-то сказать, но я закричала в ужасе, помня и во сне о её смерти, — и она, продолжая улыбаться и делая успокаивающие движения руками, отступила назад. Так же, как в жизни, — не упрекнула, не навязала своей воли.
…Я продолжала учиться — и ходила по питерским храмам, «просто слушать хор». Наверное, бабушка много молилась обо мне и при жизни, и после смерти. Незаметно вера заполнила мою душу, и вместо диплома я получила «звание» жены священника — матушки. Вот уж больше тридцати лет пою в церковном хоре, помогаю своему батюшке крестить, венчать, освящать дома, совершать погребения. Когда я пою «Со святыми упокой» — мне слышится давнее: «Соколик, принеси водички».
Бабушка за всё простила меня. Простит ли Господь?
Иван да Тамара
Дед умирал долго и мучительно. У него был рак. Это была первая смерть родного человека в моей жизни.
Дед мой носил самую простую, самую русскую фамилию — Иванов. Он и меня просил: «Выйдешь замуж — не меняй фамилию, чтоб род сохранился». Обещала. Но не сдержала слово. Побоялась обидеть мужа и его родню. Только иные свои сочинения подписываю по-старому — Иванова.
Иванов Иван Николаевич и род свой вёл, как положено человеку с такой фамилией, из крестьян. Когда пришло время, женился на моей бабушке, отчаянной девчонке, рано оставшейся круглой сиротой. Певунья, плясунья, заводила всех деревенских посиделок. Многие парни на неё заглядывались. А их родители предупреждали сыновей: «Только не Тамарка! Это же бес в юбке!»
Но и дед мой был с характером. Решил — как отрезал. Обвенчались без ведома его родных. Жил он в другой деревне, путь туда шёл по болотной грязи. На Тамаре было собственноручно сшитое розовое платье. Всю дорогу шла, подобрав подол. Когда дошли до самой непролазной грязи, Иван скомандовал: «Садись на закорки. Только не смеши меня». Поехали! Тамара крепилась, крепилась, да не удержалась, сказала нараспев: «Битый небитого везёт!» Много ли надо молодым да счастливым? Покатились со смеху оба. В прямом смысле. Скатилась нововенчанная жена с мужниной спины прямо в грязь. Так и внёс он её в родительский дом, растрёпанную, перепачканную. И больше ни разу сесть себе на шею не позволил. На работу не пустил, запретил петь и танцевать на людях. Как-то в отсутствие мужа нарушила Тамара запрет, пошла на концерт приезжего ансамбля песни и пляски. Познакомилась с артистами, что-то спела. Её пригласили в труппу. Куда там! Муж, как узнал, и вовсе запретил выходить на улицу. Сиди дома и расти детей.
А дети рождались — все по двойне! — и все умирали в младенчестве. Выжил лишь один, последний. Тамаре очень хотелось дочку. Родилась опять двойня, Милочка и Геннадий. Молока не хватало, и она кормила девочку, а сыну — что останется. Всё равно, думала, не жилец — бледный да махонький. Врачи сказали — врождённый порок сердца. А он всё цеплялся за жизнь. Уж по два года исполнилось близнецам, когда Мила, набегавшись, прильнула к носику чайника — напиться. В чайнике оказался кипяток.
А Геннадий выжил. Без врачей, без операций. К совершеннолетию был на голову выше сверстников. Да и умом Бог не обидел. Лодырь, правда. Но вдруг в последнем классе школы влюбился в учительницу русского языка, и однажды вместо классного сочинения написал ей признание в любви. А она, привыкшая ничему не удивляться фронтовичка, исправила ошибки и поставила единицу. Отец выпорол широким офицерским ремнём. Но он — откуда что взялось? — не сдался. Хоть до окончания школы оставалось пару месяцев, засел за учебник и разобрался в русском языке. Поступил в институт и стал учителем-словесником. Пока учился, они поженились. В армию, правда, не взяли — сердце. Но за него отец сполна отдал долг родине — кадровым военным был. Правда, в конце войны, когда жена с сыном были в эвакуации, его за что-то обвинили по 58-й и отправили в лагерь. Вот тут-то и пригодилось Тамаре умение шить. Открыла ателье на дому, тем и жили.
И всю жизнь она шила. Родным, знакомым, чужим. Сколько помню себя — стрекот машинки «Зингер» и песни. Без них работа не спорилась. Мне тоже приходилось грудиться, собирала с пола обрезки ткани да нитки, а как подросла — распарывала намётки да старые вещи (из нового тогда шили мало). Петь я научилась раньше, чем говорить. А вот шить — никак. Как говорят современные дети, не судьба.
Дедушку освободили, реабилитировали. Но никогда он не рассказывал ни о войне, ни о лагере. Да и бабушка — только о юности-молодости. А жаль…
Умер дед Иван, когда я училась в 9-м классе. Была весна, 29-я весна Победы. Мы сидели у гроба, ожидая похоронного автобуса. В открытую дверь постучали. Вошли радостные, улыбающиеся пионеры с букетом тюльпанов. «Мы пришли поздравить Ивана Николаевича с Днём Победы!» И бабушка Тамара, прижав цветы к груди, запела любимую песню мужа: «Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью…»
Так и проводили в последний путь: не плачем, не причитаниями — песней.
«Ветер принёс издалёка…»
Я знаю о войне не только из книг и фильмов. Ещё в детстве не раз держала в руках пачку фронтовых писем — пожелтевшие от времени «треугольники», мелкие неразборчивые строчки, исписанные выцветшими чернилами, а то и карандашом: и бумаги нет, и времени — успеть бы написать и отправить. Моя мама, солдат той войны,
