Вдалеке от дома родного - Вадим Пархоменко

— Сейчас я тебя подцеплю, — азартно прошептал Петька и вдруг, ойкнув, поехал на животе в противоположную от Лопуха сторону.

— А ну, кто там второй? Вылезай, голубчик! — послышался совсем не добрый голос Надежды Павловны.

Петьку она вытащила за ногу, которую тот имел неосторожность высунуть из–под топчана, а теперь «приглашала» и Тольку Лопуха.

Делать было нечего. Пришлось состроить гримасы пожалостливее и предстать пред гневные очи директора.

Как ни выкручивались Петька и Лопух, чуть ли не клятвенно заверяя, что у них вдруг разболелись животы и только поэтому стало не до школы, а отпроситься, мол, они побоялись, ничего не помогло. С перышками пришлось распроститься да и с обедом тоже — в наказание.

Из Ленинграда письма приходили редко, очень редко. Но это не пугало ребят. Они только чувствовали отзвуки всеобщей беды, но не понимали, как взрослые, что такое война. Это они поймут потом. Война для них означала пока лишь вынужденную разлуку с родным городом, с отцами и матерями. А то, что у многих уже не было отцов и матерей, они и представить себе не могли.

Все новое окружало мальчишек и девчонок, им надо было присмотреться к этому новому, освоиться в другой жизни, которая временно заслонила от них жизнь прошлую. У них появилось много забот, больших и маленьких, о которых они прежде и не ведали.

Мороз есть мороз

Зима лютовала. На улицу не хотелось и носа высовывать. По утрам ребята чуть ли не бегом добирались до школы, чтобы не успеть обморозиться.

В классах тоже было холодно. Печи топили несильно: дров не хватало, и за долгую ночь помещение иногда так выстывало, что чернила в чернильницах на партах превращались в лед…

Четырехклассники Юрка Захаров и Вовка Кузьмин отказались ходить в школу.

Вместе с Кузьминым в интернате была его мать — тетя Варя, прачка. После того как Вовка недели три пролежал с воспалением легких, она уговорила Надежду Павловну устроить сына учеником в местную столярную мастерскую. А так как Юрка был лучшим Вовкиным дружком, она попросила и за него.

Надежда Павловна устроила их в столярную мастерскую. Там было тепло и сухо, вкусно пахло веселыми стружками. Ребята помладше сначала завидовали Кузьмину и Захарову: еще бы, целый день в тепле! А тут мерзни на уроках в плохо отапливаемой школе…

С работы Кузьмин и Захаров возвращались довольные, веселые, будто и не топали от мастерской до интерната по лютому морозу. Видно, много тепла набиралось за день в хорошо протопленной столярке!

Но вскоре им завидовать перестали.

Однажды пришли они с работы без обычных шуточек–прибауточек. И не вошли, а влетели в комнату. Подпрыгивая и дергая, с трудом поснимали с себя промерзшую одежду и валенки, бросились к горячей печке и прижались к ней, повизгивая и всхлипывая, как побитые щенята. Пальцы на руках и ногах у них были неестественно белыми; белыми были и носы, а на щеках вздулись большие, величиной с голубиное яйцо, волдыри.

Так ребята узнали, что на сильном морозе, да еще на ветру, можно не только обморозиться, но и получить «холодные ожоги».

Увидев Кузьмина и Захарова в столь ужасном состоянии, Ольга Ермолаевна приказала ребятам оттащить их от печки, а сама опрометью кинулась на кухню к тете Асе, принесла в двух ведрах холодной воды, сгоняла Стасика Маркунаса за снегом и принялась колдовать над обмороженными.

Постанывающих от боли Вовку и Юрку она заставила погрузить ноги и руки в холодную воду, холодной же водой осторожно ополоснула им лица; потом, не обращая внимания на мальчишечьи вопли, крепко растерла им руки и ноги снегом, после чего насухо вытерла. Подоспевшая интернатская медсестра Ольга Ивановна Гривцова смазала обмороженные мальчишечьи щеки какими–то мазями и уложила ребят в постели. Постепенно мальчишки перестали похныкивать и, очевидно согревшись, задремали.

Никто в тот день в школу не ходил из–за мороза редкой даже для Сибири силы, а Юрка с Вовкой работали: для них порядки были иными, — хоть и малы, но рабочий класс. Им прогуливать никак было нельзя. Они трудились для победы — делали не только табуретки, но и винтовочные ложи.

Все как–то вдруг насторожились и призадумались. Это тебе не с мамкой–папкой, это тебе не родной дом и двор, где знакомы каждый закоулок, каждый подвал. А такое, чтобы от мороза на щеках аж лед выступал, — это никому и не снилось.

Приближалось время ужина. Густые зимние сумерки давно уже затемнили окна, но тетя Капа только сейчас зажгла две керосиновые лампы–трехлинейки — по одной на комнату: керосину в интернате было мало, и его приходилось экономить.

В тускло–желтом полумраке собрались в кружок вокруг Вовки Федорова по прозвищу Каца — бледнолицего, с одутловатыми щеками подростка лет четырнадцати, который сидел на топчане, подобрав под себя ноги, и тихонько наигрывал на мандолине вальс «На сопках Маньчжурии». Играл он хорошо и вдохновенно, вальсов знал много и все старинные, грустные: «Дунайские волны», «Березка», «Тоска по родине», «Осенние листья», «Оборванные струны». О том, что есть такие вальсы, ребята узнали благодаря ему, а Вовку научил их играть его отец, который был не только отличным слесарем, но и очень любил музыку. Он погиб на Ленинградском фронте, под городом Пушкином, неподалеку от Египетских ворот, в жестоком и неравном бою…

В сенях послышались грузные шаги, натужно скрипнула тяжелая дверь, и на пороге в белых клубах морозного воздуха появилась румяная толстая женщина — повариха тетя Ася.

— Мальчики, дров не хватает! Ужин не доварила, — пожаловалась она. — Я уж сама колола, колола эти противные, словно железные, чурбаки — руки отвалились! А морозище! Помогите, ребята! — Она вопрошающе посмотрела на мальчишек.

Встрепенувшиеся было при ее появлении огольцы, насупившись, молчали. Вовка Федоров перестал играть на мандолине.

Ужин задерживался, есть хотелось всем, но идти на страшенный мороз колоть дрова — б–р–р-р!

Повариха потопталась у дверей, переводя жалобный взгляд с одной группы ребят на другую, но никто не шелохнулся.

— И чего молчите! — рассердилась тетя Ася. — Есть хотите, а работать нет? Тетя Ася пусть работает? И дрова рубит и пироги жарит?

Молчание лопнуло. Ребята зашумели, загалдели. Кто–то визгливо засмеялся, кто–то хохотнул.

— Рубит! Ох–хо–хо! Огольцы, тетя Ася дрова рубит! Словно капусту! Сама призналась!

— А пироги — жарит! Разве их жарят? Их пекут!

— Молчиj Губач! Бывают и жареные…

— Чудеса в решете! Что ни день, то картоха в мундире, А тут — пироги! Да еще жареные! Иди–ка ты, как говорил мой папа, туда, куда Макар телят не гонял…

— Тетя Ася, а правда про пироги–то? — серьезно спросил Борька Тимкин.

Повариха, подобрев, улыбнулась.

— Самые настоящие пироги. Хорошие пироги. С картошкой и жареным луком, с перчиком.

— С ка–ар–то–ош-кой, — недовольно протянул Толь–ка Губач, но его не поддержали.

— Не стони, губошлеп! Это же пироги!

Борька Тимкин снова подступил к поварихе и вкрадчиво спросил:

— А добавка будет?

— Кто дров нарубит… наколет, — поправилась она, — тот и добавку получит.

Шум поднялся невероятный: кто соглашался колоть дрова, а кто кричал, что ни за какую добавку морозиться не пойдет. Некоторые уточняли размеры добавки к ужину и что это будет за добавка — кусок пирога или просто вареная картошка.

Пока шли споры да разговоры, Борька Тимкин нахлобучил свой треух, натянул пальтишко и толкнул дверь плечом.}

— Тетя Ася, я пошел!

За ним, толкая друг друга, бросились еще четверо — Стаська Маркунас, Петька Иванов, Жан Араюм и Мишка Бахвал.

— И мы с Тимкой! Не забудьте и нам добавку, тетя Асенька!

Довольная повариха ушла на кухню. Спорившие ребята почертыхались, что Борька Тимкин с. компанией их опередил, и снова прилипли к печкам. А задумчивый Вовка Федоров стал, как всегда неторопливо настраивать свою старенькую мандолину.

Мороз на дворе лютовал. Снег не хрустел, а зло скрипел под ногами. Вроде бы и ветра уже не было, а так, какое–то движение воздуха чувствовалось, но вмиг коченящей болью сжало у Борьки Тимкина руки и по телу пробежал озноб.

Стынущими руками очистили ребята от снега край поленницы, скинули несколько чурбаков и поленьев и взялись за топоры да клинья.

Борька Тимкин работал колуном. Силен был парень! С одного маха разваливал он надвое промерзшие до звона здоровенные березовые чурбаки, а поленья поменьше ребята мельчили топорами. Там, где не помогали ни топор, ни колун, на помощь приходили клинья.

В работе ребята согрелись, мороз уже донимал не так. Вот только руки продолжали коченеть — приходилось стаскивать зубами варежки, растирать руки снегом и согревать дыханием.