Сборник — Финт хвостом - А.Р. Морлен

— Это Смоки, серенький, а это Присей — видите, какая симпатяга, глаза, как у лисы, а вот это Миш-Миш, несмотря на то что они близнецы, Миши имеет более богатый окрас...

— Миш-Миш? — переспросил я, желая узнать, откуда взялось это имя. Ответ Гарни удивил и растрогал меня.

— Я взял это имя из журнала «Милвоки Джорнал», они печатали разные забавные статьи... так вот там была статья о том, как арабы любили своих кошек, и перевод «кис-кис» звучал по-арабски «миш-миш», обычно так называют кошек персикового окраса. Видите, мордочка у Миш-Миш имеет такой окрас?

Не знаю, как к этим арабам относиться, считать их врагами или нет, но нельзя обвинять народ, который так заботится о кошках. Я слышал, что египтяне молились кошкам как богам... делали мумии из своих кошек. Поэтому мне наплевать, что их потомки нас ненавидят, я думаю только о том, что эти люди заботятся о кошках, — я считаю, если человек ненавидит кошек, он не любит самого себя...

Мне стало смешно. Прежде чем Гарни продолжил, я процитировал Марка Твена по памяти: «Если бы человека можно было скрестить с кошкой, это улучшило бы человека, но ухудшило бы кошку».

Теперь наступил черед Гарни смеяться, его дряблая шея содрогалась от смеха, потом он продолжил:

— Так вот, следом за Миш-Миш идет Тинкер, по внешнему виду никогда не скажешь, что это девочка, она двухцветка, но по личному опыту я знаю, что большинство серых кошек с белыми лапами — девочки. Не знаю, почему так бывает, ведь белые кошки с черными лапами и грудью никогда не встречаются, ведь не бывает черных кошек в белых носках и фартуке. Природа творит странные вещи, не так ли?

Перечислив имена «малышек» (которые я записал в блокнот), Гарни стал перелистывать страницы альбома и каждый раз присваивал имена изображенным животным, что придавало им реальность, и наконец перешел к коту. Это был черный кот с белыми лапами по кличке Минг, с ясными зелеными глазами, шикарным длинным мехом и свалявшейся шерстью на груди. Затем был коленкоровый Бинни с широкой серой грудкой и огромными желто-зелеными глазами, как у филина, пушистые, как одуванчики, Стэн и Олли, черно-белые котята, один явно толще другого, но оба с такими чертами, что невозможно было удержаться и не взять их на руки, множество других (слава Богу, у меня оставалось много свободных страниц в блокноте), но как только очередная кошка получала имя, я уже не мог смотреть на нее как на обычную кошку с рекламы Каца. Например, узнав, что Бинни — это Бинни, я стал относиться к ней как к реальной кошке, имеющей свой характер и свою историю, узнал, что она любила играть с бобами, когда была котенком, любила гоняться за собственным хвостом. В какой-то момент кошки Гарни стали для меня гораздо большим, чем игра краски и воображения. Это не имело ничего общего с работами мастеров холста или, наоборот, специалистов по плакатной живописи.

Жаль, что тот репортер упустил суть творчества Гарни, «молокососов-журналистов» интересовало только то, как давно Гарни занимается этим бизнесом.

После того как Гарни посмотрел последнюю фотографию, он грустно сказал:

— Мне немного стыдно... у меня такое ощущение, что я стал одним из этих мазил, которые выставляются в галереях... Нет, мне это нравится... но... просто... я не знаю. Странно видеть всех своих кошек в одном альбоме, я ведь привык видеть их по отдельности, там, где я нарисовал их. Как будто кто-то неожиданно приручил их, сделал их домашними из бездомных дворовых кошек.

Я не знал, что ответить, я понимал, что Гарни был недостаточно проницательным, чтобы понимать, что его настенные рисунки — это произведения искусства; возможно, у него не было отточенной манеры, возможно, он нигде не обучался живописи, но его нельзя было назвать незнающим — он явно был в затруднении; с одной стороны, он вышел из того времени, когда работа была тем, за что платят деньги, и в то же время то, что его показывали по телевидению, и то, что заставило меня фотографировать его работы, означало, что в них было нечто особенное. Он не мог осознать того, что сделал нечто большее, чем просто работу, за которую ему платили. Я осторожно взял книгу у него с колен, положил ее на сиденье между нами и сказал:

— Я вполне вас понимаю... Я работаю рекламным фотографом, делаю фотографии для клиентов, и если меня хвалят за мои композиции, появляется странное чувство... я становлюсь посредником между товаром и потребителем...

Бледно-голубые водянистые глаза Гарни бесцельно блуждали в то время, как я говорил, и на мгновение мне показалось, что я теряю его внимание, но неожиданно он удивил меня восклицанием:

— По-моему, Малыш перестал стесняться... солнце как раз светит на него.

Я выскочил из машины и встал перед сараем; слова Гарни оказались правдивыми — Малыш больше не стеснялся и демонстрировал свету свое совершенство. Странно, даже несмотря на то что буквы рядом с котом были плохо видны, я мог рассмотреть каждый волосок на шкуре кота.

А за моей спиной Говард Гарни громкими глотками пил воду и по-старчески повторял:

— Да, сэр, мой Малыш больше не стесняется...

Через пару часов я прощался с Гарни; еще не заходя в дом престарелых и комнату, где он жил, даже не заходя туда, я знал, как выглядит эта комната — одинокая кровать с заношенным покрывалом, на тумбочке несколько номеров «Ридерз Дайджест», туалет без дверей, с висящей на множестве крючков одеждой и — самое ужасное — никаких животных, которые могли бы составить ему компанию. В такие места иногда попадают щенята или котята, но только изображенные на страницах местного журнала, если редактор решит разбавить скучные статьи чем-нибудь типа материала о стариках и животных.

В таких местах человек не может почувствовать себя маленьким котенком, нежащимся с другими котятами на подстилке из соломы.

С комичной официальностью Гарни поблагодарил меня за пепси и за то, что я «позволил ему посмотреть на котяток» в альбоме. Я спросил его, часто ли он выходит, чтобы посмотреть на свои работы, но сразу же пожалел о своих словах. Он безразлично сплюнул себе на ботинок и сказал:

— С тех пор как я сдал свое водительское удостоверение, я выхожу не часто... руки у меня не такие, как прежде, будь то руль или кисть. Однажды я чуть-чуть не задавил кошку на дороге и сказал себе: «Вот и все, Говард, слава Богу, что кошка убежала. Но рисковать больше не стоит...»

Не зная, что еще сказать, я открыл заднюю дверь машины и вынес альбом; сначала Гарни не хотел его брать, даже несмотря на то что я убеждал его, что у меня есть еще один такой альбом фотографий плюс негативы в студии в Нью-Йорке.

Он нежно прикасался пальцами к переплету альбома, как будто имитация под кожу казалась ему мягким кошачьим мехом — для меня это было слишком, я понимал, что не могу остаться и больше никогда его не увижу. Я попрощался с ним и оставил его стоящим перед домом престарелых с альбомом в руках. Я понимал, что должен был бы сделать гораздо больше, но что я мог сделать? Я вернул ему его кошек, я все равно не смог бы вернуть ему прожитую жизнь... и то, что он поделился своими воспоминаниями со мной, уже доставило мне боль, особенно его фантазии насчет того, что он мечтал стать котенком. Мне кажется, что даже старые друзья, люди, живущие рядом друг с другом, не часто раскрывают такие личные мысли — особенно если их не просят об этом. Как только узнаешь человека поглубже, становится трудно смотреть ему в лицо, как будто заглядываешь с помощью специальных рентгеновских очков в душу человека. Никто не должен быть таким уязвимым по отношению к другим людям.