Бартек-победитель - Генрик Сенкевич

Спустя некоторое время вокруг полка Бартека началось какое-то странное движение. Возле него стали строиться другие полки, а в интервалы между ними подвозили орудия, моментально выпрягали и поворачивали жерлами к холму. Вся долина заполнилась войсками Теперь со всех сторон гремит команда, скачут адъютанты. А наши рядовые перешептываются: «Ох, и достанется же нам!», либо с тревогой спрашивают друг друга: «Скоро, что ли, начнется?» — «Верно, скоро».

Приближается что-то неведомое, таинственное, может быть смерть… В дыму, застилающем холм, что-то страшно кипит и бурлит. Все ближе слышатся гулкий рев пушек и ружейный треск огня. Издалека доносится какой-то неясный грохот: это картечь. Вдруг грянули только что поставленные орудия — и разом содрогнулись воздух и земля. Над полком Бартека что-то зашипело. Смотрят летит не то роза, не то тучка, а тучка эта шипит и хохочет, скрежещет, воет и ржет. Поднимается крик: «Граната! Граната!» Как вихрь, летит эта птица войны все ближе, вдруг падает, разрывается! Раздается оглушительный треск, грохот, как будто мир рушится и проносится вихрь, словно внезапно налетела буря. В рядах, стоявших ближе к орудиям, замешательство, слышится команда: «Сомкнись!» Бартек стоит в первой шеренге с оружием на плече, голова у него задрана кверху, воротник подпирает подбородок, поэтому зубы не стучат. Нельзя ни шелохнуться, ни выстрелить. Стой! Смирно! А тут летит вторая граната, третья, четвертая, десятая! Вихрь рассеивает дым с холма, французы уже согнали с него прусские батареи, поставили свои и теперь поливают огнем долину. Поминутно из виноградников вылетают длинные белые ленты дыма. Пехота под прикрытием орудий спускается еще ниже, чтобы открыть ружейный огонь. Вот они уже на середине холма. Теперь их отчетливо видно, потому что ветер относит дым. Что это, виноград зацвел маком? Нет, это красные шапки пехотинцев. Внезапно они исчезают в высоких виноградных лозах; их совсем не видно, лишь кое-где развеваются трехцветные знамена. Вдруг одновременно в разных местах вспыхивает ружейный огонь — частый, лихорадочный, неравномерный. Над этим огнем непрестанно завывают гранаты, скрещиваясь в воздухе. На холме время от времени раздаются крики, им отвечает снизу немецкое «ура». Пушки в долине непрерывно изрыгают огонь. Полк стоит непоколебимо.

Однако огонь уже окружает и его. Пули жужжат, как мухи или слепни, и со страшным свистом пролетают вблизи. Их все больше: вот уже свистят мимо уха, носа, мелькают перед глазами; их тысячи, миллионы. Странно, что еще кто-то стоит на ногах. Вдруг возле Бартека раздается стон: «Господи Иисусе!», потом: «Сомкнись!», опять: «Иисусе!» — «Сомкнись!» Наконец, все сливается в один непрерывный стон, ряды сдвигаются все тесней, команда становится все поспешней, свист все продолжительнее, непрерывнее, ужаснее. Убитых вытаскивают за ноги. Страшный суд!

— Боишься? — спрашивает Войтек.

— Еще бы не бояться, — отвечает наш герой, щелкая зубами.

Однако оба стоят — и Бартек и Войтек, — им даже в голову не приходит, что можно убежать. Приказано стоять — ну и стой! Бартек лжет. Он не так боится, как боялись бы тысячи на его месте. Дисциплина подавляет его воображение, и оно не в силах нарисовать ему весь ужас действительного положения. Тем не менее Бартек полагает, что его убьют, и делится этой мыслью с Войтеком.

— Небо не прохудеет, если одного дурака убьют! — сердито отвечает Войтек.

Эти слова заметно успокаивают Бартека. Можно подумать, что самое важное для него было знать, продырявится небо или нет. Успокоенный в этом отношении, он терпеливо продолжает стоять, хотя очень жарко и пот течет по его лицу. Между тем огонь становится таким ужасным, что ряды тают на глазах: убитых и раненых уже некому вытаскивать. Хрипенье умирающих сливается со свистом снарядов и грохотом выстрелов. По движению трехцветных знамен видно, что пехота, скрытая виноградниками, придвигается все ближе и ближе. Картечь летит тучей, опустошая ряды. Людей охватывает отчаяние.

Но в этом отчаянии слышится ропот нетерпенья и бешенства. Если бы им приказали идти вперед, они ринулись бы как буря. Им уже не стоится на месте. Какой-то солдат, сорвав с головы фуражку, изо всей силы швыряет ее оземь:

— Эх! Двум смертям не бывать!

При этих словах Бартек испытывает такое облегчение, что почти перестает бояться. Раз двум смертям не бывать, то, собственно говоря, о чем тут особенно беспокоиться? Эта мужицкая философия лучше всякой другой, так как придает бодрости человеку Бартек и прежде знал эту истину, но ему приятно было ее еще раз услышать, тем более что битва стала превращаться в побоище. Вот полк, не сделавший ни одного выстрела, уже наполовину уничтожен Солдаты из других разбитых полков бегут беспорядочными толпами, — и только они, эти мужики из Гнетова, Большой Кривды, Малой Кривды и Убогова, сдерживаемые железной прусской дисциплиной, еще стоят Но в их рядах уже чувствуется некоторое колебание Еще минута, и оковы дисциплины порвутся Земля под ногами становится мягкой и скользкой от крови, и ее сырой запах смешивается с удушливым запахом гари. Местами ряды уже не могут сомкнуться; им мешают горы трупов. У ног людей, которые еще стоят, лежат другие люди — в крови, в предсмертных судорогах или безмолвии смерти. Груди не хватает воздуха. В рядах поднимается ропот:

— На бойню привели!

— Никто живым не уйдет!

— Still, polnisches Vieh![8] — отозвался голос офицера.

— Тебе-то хорошо за моей спиной…

— Steht der Kerl da![9]

Вдруг раздается чей-то голос:

— Под твою защиту…

А Бартек подхватывает:

— Отдаем себя, пресвятая богородица!

И вскоре хор польских голосов уже взывает к Ченстоховской божьей матери:

— Моления наши не отвергни!..

А из-под ног им вторят стоны: «О Мария! Мария!» И матерь божия, верно, услышала их, потому что в ту же минуту на взмыленном коне подлетел адъютант. Раздается команда: «В атаку! Ура! Вперед!» Гребень штыков внезапно опускается, ряды вытягиваются в длинную линию и бросаются к холму искать штыками врагов, которых не могли найти глаза. Однако от подошвы холма наших героев отделяет не менее двухсот шагов, и это расстояние нужно преодолеть под убийственным огнем… Не погибнут ли они все до одного, не побегут ли вспять? Погибнуть они могут, но отступать не станут: пруссаки знают, что нужно играть этим польским мужикам во время атаки. Среди грохота орудий и ружейного огня, среди дыма, сумятицы и стонов громче труб и рожков несется в небо гимн, от звуков которого каждая капля крови так и бурлит в их груди. «Ура! — отвечают Матеки. — Пока мы живем»[10]. Их охватывает воинственный пыл, лица их горят. Они несутся, как буря, по грудам человеческих и конских трупов, через горы разбитых пушек, гибнут, но идут вперед с криком и пением. Вот они уже добежали до виноградников и скрылись в их зелени. Только песня гремит да изредка блеснет штык. Вверху огонь бушует все сильней. А внизу продолжают играть рожки. Залпы французов становятся все чаще, все лихорадочней, как вдруг…

Вдруг все смолкает.

Тогда внизу старый боевой волк Штейнмец закуривает фарфоровую трубку и говорит довольным тоном:

— Им только это заиграй! Дошли молодцы!

Через несколько минут одно из гордо развевавшихся трехцветных знамен подпрыгивает кверху, потом склоняется и падает…

— Эти не шутят! — говорит Штейнмец. Трубы снова играют тот же самый гимн. Второй познанский полк идет на подмогу первому.

В виноградниках — штыковой бой.

А теперь, Муза, воспой моего Бартека, чтоб узнали потомки о его подвигах. Страх, нетерпение, отчаяние слились в его сердце в одно чувство бешенства, а когда он услышал гимн, каждая жилка в нем напряглась, как железная проволока. Волосы у него стали дыбом, перед глазами замелькали искры. Он забыл обо всем на свете, забыл даже, что «двум смертям не бывать», и, сжав ружье могучими ручищами, бросился вместе с другими вперед. На бегу он раз десять спотыкался, разбил себе нос измазался весь землей и кровью, которая текла у него из носу, и, взбешенный, снова побежал вперед, ловя воздух раскрытым ртом. Он таращил глаза, чтоб увидеть в зелени хоть одного француза, как вдруг увидел сразу троих возле знамени. Это были тюркосы. Вы думаете, Бартек отступил? Нет! Теперь он бы и самого сатану схватил за рога! Он ринулся к ним; турки с воем бросились на него; два штыка, как два жала, вот-вот вонзятся ему в грудь, но тут мой Бартек как схватит ружье за ствол, словно шкворень, да как махнет раз, да еще раз… Только страшный крик раздался в ответ — и два черных тела в судорогах упали на землю.

Тогда к третьему, что держал знамя, подбежало на помощь с десяток тюркосов. Бартек, как фурия, бросился сразу на всех. Они выстрелили — что-то блеснуло, грохнуло, и в ту же минуту в клубах дыма заревел хриплый голос Бартека: