Классовый вопрос - Мэри Бэлоу

Реджи облизнул губы сухим языком и приготовился спорить. Это было все, что он мог сделать в настоящий момент.

Леди Аннабель Эштон славилась цветом лица, подобным лепесткам розы, так изысканно гармонировавшим с ее очень светлыми волосами. Теперь же ее лицо по цвету не отличалось от волос. Она была бледна как призрак.

Не имело никакого значения, что Томас Тилл на всем продолжении их авантюры показал себя истинным джентльменом, что она вообще надолго не оставалась с ним наедине и что почти все это время она была в карете, а он на облучке, правя лошадьми. Не имело никакого значения, что он никогда не касался ее, разве что руки, помогая ей выйти из кареты и пройти в гостиницу, где они имели неосторожность остановиться, чтобы перекусить и поменять лошадей. Не имело никакого значения, что теперь он ушел из ее жизни и больше никогда не будет ее частью, или даже то, что она не знала, где он сейчас. Не имело никакого значения, что с того момента, как ее задержали, она сохраняла спокойствие с тихим и упорным достоинством.

В глазах света все это попросту не имело значения. Так или иначе, она была погублена. Они с Томасом совершили опрометчивый и непростительный поступок.

Их видели, когда они вместе покидали бал у Бомфордов. По крайней мере, было замечено, что в разгар бала она уехала без компаньонки, только с новым красавцем-кучером своего отца. Они были замечены половиной обитателей Беркли-сквер и половиной слуг особняка Хаверкрофтов, где останавливались, чтобы забрать из ее спальни саквояж. Мало того, Томас нес его за ней до нижнего этажа и вышел через парадный вход. Они были замечены всеми конюхами, грумами, гостиничными слугами, множеством путешествующих и других постояльцев в переполненной фешенебельной гостинице, где решили остановиться, направляясь на север.

И хотя Томас, сопровождая ее к столу в гостинице, чтобы перекусить, дотрагивался только до ее руки, все же один раз на виду у всех он экстравагантным изысканным жестом коснулся ее руки губами.

И кто – кучер в ливрее!

Аннабель была опозорена. Погублена. Навсегда. Отныне и вовеки веков, аминь. Оставалось надеяться разве что на чудо. Уверенность, которой она в немалой степени обладала, рассыпалась в прах.

Она превратится в иссохшую старую деву, хотя ее отец использовал слово «незамужняя», вообще избегая понятия девичества. Она проведет остаток своей жизни в уединении и забвении, нежеланная и никем не оплакиваемая.

Неприкасаемая.

Теперь она никому не нужна.

Еще неделю тому назад половина светских джентльменов были бы счастливы заполучить ее, по крайней мере, те, что были неженаты. Она слыла редкой красавицей.

Именно слыла. В прошедшем времени.

Сейчас же вся мужская половина света повернулась бы к ней спиной, если бы она имела глупость появиться перед ними. Женская половина поступила бы куда хуже. Дамы умчались бы прочь из комнаты, прижимая к себе юбки, чтобы нечаянно не прихватить воздух, который касался ее, а их носы при этом едва ли не скребли бы потолок.

Она стала парией.

И все это она навлекла на себя сама. Она преднамеренно переступила черту, будучи уверенной, что ее жизнь изменится, и изменится так, как она замыслила.

Теперь ее охватила паника, от которой свело внутренности. Теперь она уже не могла управлять своей жизнью. Теперь она полностью была во власти внешних сил, и особенно, во власти своего отца.

Это было самое ужасное ощущение, какое она только могла вообразить.

Ее не собирались отправить в Оукридж-Парк – загородный дом, где она выросла, главное поместье своего отца. Даже здесь она могла бы «запачкать» соседей, так уважавших ее родителя. Вместо этого ее следовало сослать в непроглядный мрак Мидоу-Холла, скромное владение отца близ Шотландской границы, ни в коей мере не соответствующее своему названию [3]. По крайней мере, так она слышала. Ей не приходилось бывать там самой, чтобы лично убедиться в этом. Но, похоже, теперь все изменится. Именно там ей суждено провести остаток своей бренной жизни.

Разве что произойдет чудо.

В планы она больше не верила, независимо от того, насколько тщательно они продуманы. Она боялась верить. Она была дурой.

Ее матери не было позволено поехать с ней, несмотря на то, что та рыдала, умоляла, умасливала, и даже – чрезвычайно редкий случай – вышла из себя, и Аннабель переполняло жуткое чувство вины. Mama не должна была пострадать. Но, конечно же, она страдала.

В данный момент Аннабель все еще была в Лондоне, где она, до поспешного бегства с Томасом Тиллом, наслаждалась увеселениями сезона. Хотя слово «наслаждение» было не совсем верным. Как можно было наслаждаться, если человек, которого она любила, не мог наслаждаться теми же самыми развлечениями, и ей удавалось видеть его очень редко и очень скрытно? И как она могла наслаждаться, когда получила строжайшие указания поощрять человека, к которому чувствовала отвращение? Поощрять только потому, что он был достаточно богат, чтобы заплатить долги ее papa в обмен на ее руку.

Весь сезон ее отец всячески обхаживал маркиза Уигнфорта и не сомневался в успехе. Маркиз был только на четырнадцать лет старше нее, только на полголовы ниже, и только наполовину лыс. И он был от нее без ума. У нее не имелось причин для жалоб. Так, по крайней мере, всякий раз, когда она жаловалась, заявлял ее отец.

Ее заперли в комнате без единой книги, кроме библии, а принадлежности для вышивания, живописи и письма были демонстративно удалены, чтобы она не могла отвлечься и забыть о своем положении. А дверь была заперта снаружи, чтобы не было никаких сомнений, что, к вящему удовольствию ее отца, она является пленницей.

Она ощущала себя злостной преступницей.

Два дня лишения свободы показались двумя неделями или двумя месяцами. Каждый час был длиною в день. И слишком часто Аннабель думала о том, что, может быть, побег с Томасом был величайшей ошибкой в ее жизни.

А иногда она думала, что, возможно, и нет.

Окно ее спальни выходило на маленький огород и скопище конюшен и каретных сараев позади него. Тут не на что было смотреть, и не было никой возможности узнать, кто подъехал, – если кто-то вообще подъехал, – к площади перед домом и, возможно, даже остановился у их двери.

Возможно, никого и нет.

Возможно, никого и не будет.

У нее уходила почва из-под ног. О, как она ненавидела эту беспомощность. Она никогда не была беспомощной. Скорее наоборот.

А затем она услышала отдаленный звук дверного молотка, громко ударившего в парадную дверь.

Конечно же, это мог быть кто угодно.