Ивы растут у воды - Романо Луперини

Коллеги по университету, которые прежде ратовали за приоритет критики политической экономики, теперь открыли приоритет поэзии, отождествили этику и эстетику. С улыбкой или чуть печально они смотрели на него с высоты собственного непостоянства и с видом превосходства хлопали по плечу. Они радостно присоединялись к молодым поэтам, перешептывались между собой, когда он проходил мимо, чуждый им, испытывающий неловкость. Они говорили об аскезе и гедонизме, о магнетической цепочке вдохновенных, заговорщиков, соучастников, бесноватых, дионисийствующих. Они цитировали «Иона»[7] Платона. Утверждали, что поэты были посланцами богов, ощущали себя посланцами посланцев. Их притягивала бездна безосновательности, на ее краю они говорили, что нужно радостно гоняться за бабочками божественной красоты.

Все — профессора, поэты, рапсоды, слушатели — все открыли красоту слабости, удовольствие децентрализации, очарование потерянности. Они наблюдали бессилие разума и невозможность предвидения, утрату и смещение значений; говорили об этом как о давно желаемом достижении. Мысль смеялась над собственной немощью.

Итак, заживив раны, они шли, сорок тысяч, под аплодисменты толпы, грудью вперед, в белых воротничках и галстуках, серых костюмах и синих шарфах, по улицам Турина, гордые, притихшие, с зонтами и плащами, перекинутыми через руку, маленькие вожди в поисках переквалификации.

Как быстро, однако, они поднялись на корабль! В течение нескольких недель все изменилось с невероятной скоростью. Как быстро они заполнили книжные магазины Фельтринелли, скупая Дебре и Гевару, Мао и Маркузе, цитируя Маркса и Ленина, плетясь сначала в хвосте студентов и рабочих, а затем встав во главе них. Все стали марксистами или заинтересовались теориями последователей марксизма, с той быстротой, с какой теперь становятся последователями Лакана, Дерриды, Хайдеггера, Ницше. За опьянением последовал упадок сил, потом клятвенное отречение, соревнование в покаянии, радость возвращения — изменившиеся на изменившемся гребне волны.

Часто ночью во сне он видел молодого вожака. Ловкий, проворный, сгусток жизненной силы, умеющий появляться в нужный момент, разрешать любые проблемы. На собраниях он садился в сторонке, прячась в углу, как ленивое животное, растягивался на земле с рассеянным безразличием. Но потом вдруг распрямлялся, как пружина, и уже с микрофоном в руке несколькими сухими словами менял направление дискуссии. Или же вдруг он появлялся в утренней дымке, среди огней пикетов перед бастующей фабрикой. «Хорошо», — кричал он в мегафон, в хмуром тумане, поднимающемся над влажной ночной мостовой. «Хорошо. Служащие фабрики стали штрейкбрехерами и хотят войти? Они ждут на холоде уже целый час, дадим им войти, доставим им удовольствие». Рабочие и студенты смущенно смотрят на него. «Проведем соревнование штрейкбрехеров, посмотрим, кто войдет первым», — объявляет он. В одно мгновение он, проворное светлое пятнышко, рисует на пороге у раскрытых железных ворот фабрики белую линию, перепрыгивает через нее, с шутками расталкивает к краям площади рабочих и студентов, которые блокируют проход. Теперь перед служащими, толпящимися с другой стороны железной решетки, с серыми лицами, в пальто и плащах, — открытое пространство, проход свободен. «Сейчас начинается состязание штрейкбрехеров», — кричит молодой вожак в мегафон. «Готовы? Марш!». Те смотрят искоса друг на друга в сомнении, не двигаясь, в нерешительности; потом начинают расходиться, потихоньку разбредаясь в разные стороны, а рабочие и студенты радостно кричат, подбрасывая в воздух береты и кепки.

Молодой вожак сжег все мосты, оставил книги и учебу, жен и детей, спал в помещениях факультетов и занятых домов, всегда в сопровождении люмпенов квартала, жил, как они. Он обосновался на далеких высочайших и неприступных вершинах. Беспощадным и злым взглядом он смотрел, кто еще не отказался окончательно от собственной роли, корпел над книгами, считался интеллектуалом, имел дом, машину, жену. Поэтому в снах он чувствовал себя недостойным молодого вожака, его мучило чувство вины, от которого ему не удавалось освободиться.

Теперь молодой вожак имел друзей в правительственной партии, жил на загородной вилле, писал в буржуазных газетах. Он не любил говорить о прошлом; если он его касался, то лишь для того, чтобы вспомнить о давней и нереальной ошибке. Он коллекционировал редкие и древние книги.

Тот апрель 1967 года. Так он начинался: неожиданно чудесно и счастливо. Сразу стать всем заодно, без «я» и «ты». Но отличаться от других, отцов, власти. «Вьетнам не объединяет нас, а разделяет». Из боковых улиц появлялись все новые стайки молодежи, с громким пением присоединяясь к шеренгам, шествующим по проспекту, густое плотное безбрежное море людей, заполнившее дорогу, ряд за рядом, от одной стены до другой между стоящими параллельно домами. На фоне ясного полуденного неба поднимается лес рук, голоса, скандирующие лозунги, отражаясь от стен старинных дворцов Флоренции, взрываются раскатами грома. Свист — вся площадь — один сплошной оглушительный свист — при появлении официальных ораторов, но когда седая голова Фортини[8] всплывала над толпой, наступала тишина, и его слова били по спинам, как холодный душ. Потом глухое шипение слезоточивого газа, шуршание шин джипов на Соборной площади, карабинеры в белых портупеях, молодежь пчелиным роем разлетается по переулкам.

В поисках спасения он и незнакомка оказались в подъезде. Джипы проезжали по тротуарам, слегка задев вход в мрачный подъезд, в котором они укрылись. Дрожа от страха и смеясь от радости, они взялись за руки.

Тоска по прошлому — порок, которого надо стыдиться. Однажды зимним вечером он вернулся туда. Он вышел на станции и пошел по городу в противоположную сторону, чтобы повторить тот путь, которым двигалось шествие десять лет назад. Проспект был пуст, бары закрыты. На стенах и опущенных железных ставнях полосы побелки, скрывшие лозунги тех лет. Наполовину разорванные манифесты свешивались со стен домов; на перекрестке ветер тащил по мостовой обрывки бумаги, ударявшейся о тротуары. Кажется, он узнал витрины универсама: за ними, в то время, улыбались продавщицы, сочувствовавшие борьбе, делали знаки студентам, которые теснились перед витринами, перекрывая уличное движение и громко возмущаясь хозяевами. Как только он вышел на открытое место, на него неожиданно пахнуло речным зловонием Арно. Он остановился на мосту, где во время сидячей забастовки, ожидая наряд полиции, он задерживал дыхание, глядя на равномерное течение потока. Теперь, в сумерках, прорезаемых пучками желтоватого света, бурлящая река казалась свинцовой в белесом пространстве, вокруг опор моста она вскипала грязной мыльной пеной. Впереди, на площади, где проходили собрания, в тени памятника Гарибальди[9] неподвижно стояла полицейская машина.

На углу, через полуопущенную железную ставню, из-под которой просачивалась полоса света, доносились крики, галдеж, потуги пения. В свете фар полицейской машины, неожиданно разрезающем темноту, из-под железной ставни на улицу выплыли две смутные фигуры, их бледные лица блестели в лучах фар. Прежде чем машина погасила фары, наклонившись, они стояли лицом к лицу, слегка касаясь друг друга, пошатываясь на нетвердых ногах, покачивая бедрами. Потом они ушли в темноту, вскоре появившись в косом свете фонаря, один обнимал другого за шею, и они снова скрылись.

Он знал их. Его товарищи тех лет. Но зачем окликать их, чтобы они узнали его? Ничего уже нет из того, что было прежде. И эти двое уже не те, что раньше. И эта вода не та, что была. И Вьетнам не тот, и Китай. И он не тот, что был. Не было какой-либо последовательности, развития, прогресса или регресса, никакого неоспоримого критерия. И тоска по прошлому тоже была безрассудной. Оставалось лишь всецело довериться хаотическому движению соединяющихся и разъединяющихся атомов, смириться с неодолимым повторяющимся циклом.

Глава третья

Кабинет психоаналитика находился в Трастевере. Чтобы туда дойти, надо было идти по набережной Тибра под платанами, перейти через реку, пройти вдоль Ботанического сада. За решеткой сада издалека были видны пышные растения, зеленые верхушки, широкие листья банановых пальм и баобаба. Быстрое течение воды в реке, тень платанов и зелень из-за решетки сада, спокойно гуляющие по узким улочкам люди ели мороженое — чума была далеко от Трастевере.

Он сидел, повернувшись к психоаналитику в три четверти. Пристально смотрел перед собой, на корешки книг в книжных шкафах; надо было говорить, стремиться понять. Психоаналитик смотрел на него, ждал, молчал. В полумраке комнаты тишина становилась угнетающей и такой мучительной, что ему пришлось начать говорить, он снова объяснил, почему он оказался здесь, сказал о девушке, о жене. О своем долге перед одной и другой. Как началась история с одной и с другой. Всегда вместе, одна и другая: две стены одной и той же тюрьмы.