Вечер в Гурджане - Кришан Чандар

Я окоченел в холодной как лед воде, губы мои посинели. После купания я долго лежал, греясь на солнце. Над вершиной Гурджана, на которой обитал Горный дух, не видно было сейчас ни облачка. Я старался разглядеть ложбину, в которой стояла наша палатка, но с этой стороны ее не было видно. «Куда это запропастились Джагдиш и Зи Ши?» Подумав об этом, я почувствовал, что к щекам моим приливает кровь. Видно, нам придется надолго разбить лагерь здесь, в Гурджане. Сегодня же надо будет сказать Риве, чтобы он взял с собой нескольких рабочих, разыскал нашу палатку и принес ее сюда вместе со всеми остальным снаряжением. Эта низина с ее тунговыми великанами куда более удобна и безопасна, нежели занесенная снегом ложбина на горе. Кто знает, может быть, Горный дух – владыка Гурджана – решит следующей ночью полностью оправдать свою недобрую славу и мы опять попадем в такой же снежный буран!

Я хорошо прогрелся под солнечными лучами. К глазам начал подбираться сон. В голове словно гудели пчелы. Я встал, оделся и пошел прочь от озера. По дороге мне снова повстречались Джагдиш и Зи Ши. Щеки Зи Ши пылали, глаза у ней были потуплены. Джагдиш больше чем обычно выпячивал грудь – ну точь-в-точь новоиспеченный лейтенант! Идя рядом со мной, Зи Ши на этот раз не взяла меня за руку. Я шел и утешал самого себя: «Что ж, ничего не поделаешь! Крепись, парень! Что толку горевать? Не первый раз проглатывать тебе такую пилюлю!»

Жизнь в Гурджане проходит как во сне. По всей долине раскиданы бесчисленные луга мягкой шелковистой травы. Тут и там на этих луговинах возвышаются могучие тунговые деревья. Под ними находят приют пастухи и их стада, которые целыми днями пасутся на тучных лугах. Козы и овцы прыгают, скачут и блеют. Иногда охваченные гневом животные, пригнув головы, кидаются друг на друга, сшибаются и в кровь полосуют друг друга рогами. Пастухи развлекаются тем, что стравливают баранов, держа пари – кто из них победит. Они наигрывают немудреные мелодии на пастушьих дудках, играют в «шаканджа». А когда наступает вечер и на западной стороне горизонта тает последняя алая полоска заката, они пригоняют свои стада обратно к тунговым деревьям. Сидя вокруг костров, они едят. Пища у них простая: молоко, масло и маисовые лепешки. Иногда они приносят с собой из поселков, что лежат далеко внизу за пределами Гурджана, соль, гур,[10] иногда – лук и стручки красного перца. А нет, так они довольствуются только молоком и маисовыми лепешками, кислым молоком, маслом и сыром. В Гурджане от каждого пастуха и пастушки остро пахнет сыром, и запах этот в большинстве случаев кажется жителям больших городов нестерпимым.

Здесь своя косметика и свои моды. Вместо румян, пудры и губной помады пастушки пускают в ход все те же масло и молоко. Вместо бриолина – опять молоко. В Гурджане редко увидишь глиняную посуду. Животных доят в кожаные сосуды и в них же хранят молоко. Во время дойки пастушки спорят – чья коза даст больше молока, кто его больше выпьет. Когда, чтобы утолить жажду, пьешь парное молоко, то испытываешь такое наслаждение, что забываешь о чае и какао. По-моему, в жизни нет ничего лучше, чем проводить дни под тунговым деревом на высоте в двенадцать тысяч футов над уровнем моря, пасти коз, играть на пастушьей дудке и поминутно освежаться вкусным парным молоком.

Очень интересно наблюдать, как здесь пахтают масло. Глиняных корчаг тут не водится, и масло не сбивают, как в других местах, а делают так: в бурдюк до половины наливают молоко, потом пастушка крепко завязывает его горловину, кладет на траву и принимается месить его точь-в-точь так же, как месят тесто. Волосы у пастушки рассыпаны по плечам, лицо румяное, глаза блестят, на устах звонкая горная песня, а она все месит и месит бурдюк. Не пройдет и получаса, как глядишь – в бурдюке сбилось масло. Потом оставшееся Молоко сливают в другой бурдюк, а масло руками извлекается наружу.

Молоко бывает и обычное и густое. В густом молоке больше масла, чем воды, и когда пьешь его, то кажется, будто это легкое, удивительно вкусное масло. После такого молока сильно клонит ко сну.

Здесь вся жизнь похожа на сновиденье, – ведь таких мест, как Гурджан, найдешь немного. Мир все больше и больше переполняется горечью и печалью. Искусственное молоко, фальшивая любовь, фальшивый гуманизм. Вся жизнь человека проходит между заводом и грязным двором, между грязным двором и грязным заводским цехом. Родившиеся среди таких условий дети ведут взрослые речи. Но здесь, в Гурджане, старики и юноши простодушны и наивны, словно дети. Пастушки сидят у костра и при слабом свете потрескивающих тлеющих углей вяжут что-то из шерсти. Жужжат веретена. Руки, лица и глаза пастушек движутся в такт веретенам, и они похожи на ярко раскрашенных марионеток.

Один из пастухов ведет рассказ – он рассказывает легенду о Рем и.

Реми была самой красивой девушкой во всем Гурджане. Колыбель ее качалась под тунговыми деревьями, под их тенью она выросла, и прекрасные глаза ее сияли синевой, словно воды озера Нандан Сар. Высокий лоб ее был бел, словно снег, лежащий на вершинах Гурджана, и лучи заходящего солнца, целуя щеки девушки, дарили им сияние вечности. Такая девушка могла быть женой только какого-нибудь бога. Ни одному молодому пастуху не следовало домогаться ее любви. Тень Горного духа – владыки Гурджана – была простерта над девушкой. Целыми днями она была в одиночестве. Иногда она бесстрашно взбиралась на самую высокую вершину Гурджана – должно быть, встречалась там с Горным духом. Отец и мать души в ней не чаяли, да только вот беда – они никак не могли выдать ее замуж.

Датту был простой пастух, но он страстно полюбил Реми. Он сам знал, что этим обрекает себя на смерть. Его не раз предупреждали об этом мудрые старики пастухи, да только он их не слушал. Не раз предостерегал его и сам гурджанский Горный дух. Пастуху, рассказывающему эту историю, доподлинно известно, что Датту пришлось однажды встретиться с владыкой Гурджана в горной долине Лак Сар. Была светлая лунная ночь. Горные ущелья, вершины гор, долины были объяты великим безмолвием. Не было ни ветерка, ни звука, ни облачка на небе. Во всей вселенной, исполненной неподвижности и молчания, бились только два сердца – Датту и Реми. Датту, набравшись храбрости, взял руку Реми, и в тот же самый миг он увидел перед собой летящий в воздухе большой снежный шар. Датту испугался и отпустил руку Реми. Снежный шар, паря в воздухе, понесся ввысь в глубину неба, и перед глазами Датту от земли до неба протянулась снежная полоса. Реми стояла, закрыв глаза, лицо у нее было белое-белое, а Датту, вздрагивая, смотрел на эту снежную полосу. Только Датту не отступился от Реми и любил ее сильнее прежнего. Владыка Гурджана – Горный дух – предостерег его еще раз. Рассказчику доподлинно известно, что однажды он заставил Датту целую ночь напролет проплутать в снежном буране. Это была страшная ночь. Датту то слышал гневный голос владыки Гурджана: «Отступись от Реми! Реми никогда не будет твоей!», то ему чудилось, что он слышит блеяние овец и коз и что где-то рядом под тунговым деревом ярко пылает костер. Все это было делом рук Горного духа – владыки Гурджана. Всю ночь проплутал Датту в буране, когда же на другой день он вернулся домой, то все узнали, что он перестал видеть одним глазом, а большие пальцы его ног навсегда почернели. Но Датту по-прежнему страстно любил Реми.

– Ну, а потом что? – вздрагивая, спрашивает рассказчика один из пастухов.

Такие рассказы можно постоянно слышать в Гурджане. Они повествуют о любви, в них полно детской фантазии, наивностей, почтения и страха перед суровой, полной угроз, непонятной природой. В них нет ни искусных художественных приемов, ни кульминационного пункта, ни сюжета. Что придет в голову пастуху, о том. он и рассказывает. Рассказ свободно, вольно льется сам собой. Как блестящая красивая нить разматывается с шелкового кокона, так фантазия рассказчика яркими штрихами рисует какую-нибудь удивительную историю, и, таким образом, мало-помалу рождается рассказ. Рассказчик до этого никогда и ни от кого его не слышал, и ему самому не известно, «что было потом», но он продолжает рассказывать. Кругом – ночная тишина, горит костер, а в воображении занятых вязанием пастушек возникают прекрасные образы Датту и Реми.

Но Риве нет никакого дела до подобных поэтических историй, он не любит их слушать, он недоволен тем, что, оставив горные вершины, мы избрали местом стоянки этот крохотный поселок в долине. Его зоркие орлиные глаза находят большее удовольствие в выслеживании дичи среди гор. Его не интересуют ни эти женщины, похожие в отблесках костра на раскрашенных марионеток, ни пастухи, играющие на своих дудках, ни рассказы о недобрых проделках владыки Гурджана. Словно горный солдат, он нетерпеливо стремится в сражения с природой, ураганами и самой смертью. Он ничего не знает о том, какой огонь запалила в моей душе неверность Аоши, не ведает о том, что здесь, в заснеженной долине Гурджана, вспыхнуло пламя еще одного костра. Он рад хвалить только один-единственный аромат. Когда ему удается иногда подстрелить мускусного оленя, он тотчас же крепко нажимает кулаком на его мускусную железу, и тогда из мускусного мешочка исходит крепкий мускусный запах. Олень бьется в смертельной агонии, жизнь вместе с запахом мускуса уходит из его тела. Рива наклоняется над своей добычей, крепко перехватывает рукой мускусный мешочек, ножом подрезает его края и отделяет от туловища зверя. Говорят, что если, подстрелив мускусного оленя, тотчас же не перехватить рукой его мускусную железу, то мускус вскоре уходит в тело животного. От железы в таком случае не исходит никакого аромата, и мускус в ней – не мускус, а что-то вроде комочка жира. Рива готов хвалить только мускус. Острый запах сыра вызывает у него отвращение. Волосы Зи Ши, ее одежды, все ее тело пропитано этим острым запахом. Рива никак не может понять, как это такой сахиб, как Джагдиш, может любить Зи Ши. Да и сам Джагдиш, должно быть, был удивлен этой новой страстью. До этого не раз и не два оба мы влюблялись в женщин горянок, но за любовь эту мы всегда платили деньгами, одаривали женщин шелковыми платочками и называли эту любовь поэтическим увлечением или временной женитьбой. Но на деле это было всего лишь: «увидел, победил и бросил».