Киндернаци - Андреас Окопенко

Фердинандштрассе 23, 26, 28

Унтере Донауштрассе 21, 34, 48

III: Радецкиштрассе 20

XVI: Кульмгассе

III: Ландштрассен гюртель

Колоницгассе

XIX: Кунгассе

III: Кёльбльгассе 8-10

Трубельгассе 16

V: Хундштурмплатц

III: Адамасгассе 3

За хлебом и к сапожнику. Помогал перетаскивать книги в подвал. Мы собрались пойти в кино на «Опасную жизнь господина Зандерса», но ток отключили.

Сидим при свечах. Опыты с увеличительным стеклом. Потом все же дали свет.

В Венгрии новое правительство, объявление тотальной войны, значит, измена не прошла! Успехи японцев: потоплено 11 авианосцев, повреждено 8 крейсеров, общий тоннаж потопленных судов составил более 500 000 регистровых тонн! Сбито 1000 самолетов, уничтожено 2500 единиц личного состава. Эвакуация из Греции, евреи у всех отнимают деньги, детские концентрационные лагеря! Банды, действующие в Африке, дерутся между собой и против де Голля.

Вечером заходила после службы тетушка. Будут отключать газ! Настроение очень упадническое! В отчаянии от бомбежек и т. д. Говорят, что будет объявлен призыв в народное ополчение. Принесла нам копченой колбасы. Разговоры про большевиков — такая глупость! На всякий случай таблетки «от бессонницы».

Ночь: без происшествий. Угомонились, собаки!

Эпизод 8. 22.09.44

Как я провела лето (Сочинение). За последнее лето мне запомнились два события, оба связаны с Хозяйством, где мой отец заведует складом. Как-то утром он входит и говорит мне: «Гертруда, хочешь пережить приключение?» Я обрадовалась и сразу сказала «Да!» — «Тогда быстренько переодевайся и беги к фрау Поличек». Фрау Поличек — наша ответственная по ПВО. Я думала надеть сарафан с кофточкой, но папа дал мне вместо него старые и, по правде сказать, не больно-то чистые большие мужские брюки, я кое-как сумела приспособить их на себя, потому что я довольно плотная. Облачившись в эти брюки и мужскую рубашку защитного цвета, я отправилась к фрау Поличек. Она сунула мне в рот орехового печенья, решив, наверно, что меня обязательно надо подкормить, но только ореховая посыпка была уже прогорклая. Потом мы с ней пошли к забетонированной яме, вокруг которой стояли другие женщины, некоторые с детьми. Там нас уже дожидался незнакомый мужчина в защитной форме, чтобы начать демонстрацию. А в яме — в яме лежала настоящая английская авиабомба! «Welcome to hell!»[6] — было написано на ней белой краской, «Вот мерзавцы!» — сказал господин Дворжак, Он уже старенький и по болезни не может работать, но на этой демонстрации присутствовал, стоя в первом ряду. Тут незнакомец в форме велел всем отойти подальше. Я еще только попятилась, как он уже зажег бомбу. Как он объяснил, это была безобидная зажигалка, которая не дает опасных, далеко разлетающихся осколков, но липкая горючая смесь так и брызнула во все стороны, вони и сажи от нее хватало, нас осыпало черными хлопьями — и лица, и все было в черных точках. При горении она громко гудела, а кроме того, еще стоял треск и сыпались искры от загоревшегося сарайчика из старых досок, нарочно сооруженного там для тренировочного показа. «Этот сарай уже никакими силами не потушишь, — сказал специалист, — но его нужно свалить, чтобы он догорел себе тихонько и пожар не распространился вокруг». — «При помощи пожарных багров!» — по-военному четко сообщил старичок Дворжак. «А теперь сюда песком, объяснил специалист; — Ни в коем случае не заливать водой! Сами знаете, что когда жаришь шницели, нельзя лить воду в кипящее масло», — объяснил он, обращаясь к женщинам.

При слове «шницели» все мы невольно засмеялись — так давно это было! Рука, отважно швырявшая в пламя лопату за лопатой песок, постепенно усмирила огонь, так что от бомбы остался маленький костерок, вроде тех, что мы жгли в летнем лагере, — хоть вешай над ним котелок!

Фрау Поличек начала аплодировать, и другие тоже захлопали.

А вот что я никогда не забуду, так это второе мероприятие, в котором мне довелось участвовать нынешним летом! На этот раз полагалось прийти в летнем платье. Союз немецких женщин показывал в Народном доме при занавешенных окнах диапозитивы альпийских цветов. И все это в красках! Настоящий триумф немецкой фотопромышленности! Диапозитивы были изумительно красивы и очень познавательны. Иногда фотографу удавалось запечатлеть на пленке редких и мелких зверюшек, они были засняты с расстояния в несколько сантиметров, и теперь мы видели их в увеличении. Женщины рассказывали нам также о стародавних немецких обычаях и о том, какие опасности им приходилось преодолеть, чтобы запечатлеть на снимках всю эту красоту.

Таким образом, я узнала этим летом, как тесно связаны красота и опасность, узнала, что полезное и прекрасное требуют самоотверженности. И не в этом ли состоит главное предназначение женщины?

Эпизод 9. 06.08.44

В экономии. Тетушка. И вот опять воскресным днем, когда обошлось без воздушной тревоги, по петляющим дорожкам, ведущим сквозь путаницу архитектурного лабиринта нашего Хозяйства, где все пышет жаром послеполуденного зноя и кругом все зелено, — снова туда, где, кажется, еще зеленее, где зелень уже переходит в белесоватую желтизну. Рядом, обдавая ароматами парижской — доставленной из пока еще немецкого Парижа — пудры и блестящей помады, одетая в легчайшее платьице, по-летнему молодая тетушка. Погода стоит такая, что полупрозрачный покров березовой рощи, начинающейся сразу за сосняком, не укрывает вожделенных подберезовиков в играющей солнечными зайчиками тени своих ветвей. На мне сейчас вместо черной вельветовой юнгфольковской формы короткие штаны, штанины противно болтаются возле колена. Тетушка больше всего обращает внимание на эти бледные ноги. «Пока еще я не туберкулезник», — огрызаюсь я на ее слова. Тетушка, сама тоже вспыльчивая как порох, молча проглатывает и это, отвечая безграничным терпением на раздражительность, свойственную моему переходному возрасту.

Вот и опушка, за нею скучная аллея, ведущая к экономии: луга и фруктовые сады. Стоит лето, все закончилось и остановилось, словно выпав из времени. А мне хочется, чтобы оно было молодым, резво берущим разбег. Я так и делаю: хотя мы идем вместе, но она, взрослая, шагает прямо по дороге, а я то забегаю вперед и возвращаюсь назад, то срываюсь, чтобы выскочить за обочину, а ведь меня так манит к ней, столько уже знающей о жизни, глубоко окунувшейся в самую ее гущу! Природа вокруг — аккуратно прибранная, здесь редко попадаются неожиданные находки, чтобы заполнить мои просторные карманы; разве что невзрачный растительный сор: кусочки коры, обломившиеся веточки, до срока завядшие листики; как вдруг — какой восторг! — большущий осколок зенитного снаряда с краями, острыми, как лезвия ножа — хвать, и он уже оттягивает мой левый карман!

— Что это у тебя там?

А у меня уже и новые находки.

— Прошу тебя, не подбирай станиолевые ленты! Это от самолетов!

— Да я их уже насобирал десятки, сотни, — рявкаю я в ответ с печальным предощущением грядущих супружеских ссор.

Большая рига, как всегда, недоступна. Я жадно впиваюсь в нее глазами, вбираю, сперва приближаясь, потом оглядываясь назад, удаляющимся взглядом; когда-нибудь у меня лопнет терпение.

— Ты слышал Ломмеля?

— О чем это ты? — переспрашиваю я.

— О Ломмеле, который выступает в берлинском радио-кабаре.

— Кто такой Ломмель, я и сам знаю, — обрываю я тетку. — А что именно ты имеешь в виду?

В ответ приходится выслушать знакомый припевчик «клип-клап» и куплетик с трудно опознаваемыми свиными шницелями: «Тут шницелем не пахнет, кто взглянет, только ахнет — ни дать, ни взять творение ИСКУССТВА ВЫРОЖДЕНИЯ, клип-клап, клип-клап, клип-клап».

Развеселившись, я подхватываю тему и тоже запеваю в самом низком регистре музыкальный эпиграф Ломмеля: «Коль время нами правит и крепко в нас сидит, то от ворчанья проку нет, оно лишь повредит…»

— Или вот это, — говорит тетушка, — хотя это уже не Ломмель: «С Аннетой я только улегся в кровать, ж… еще не согрелась — тревога опять». Тетушка не совсем уверена, дошло ли до меня, что такое «ж», поэтому она покашливает и еще раз повторяет: «ж».

Тут я громко:

— Ах вон оно что! — и нарочно напускаю на себя самое дурацкое выражение.

— Ну, Тильки! Не будь же таким несносным! Давай сюда!

Она берет меня под руку и бодро шагает со мной в такт песенке: «Все идет на лад, я очень рад, и я знаю почему — с другом лучше, чем одному».

Я весь красный, руки-ноги как деревянные. Она отпускает мой локоть.

— Спросил бы хоть, как у меня идут дела на службе!

— Извини, пожалуйста! — говорю я и кланяюсь до самой земли.

— Ты бы порадовался за меня, Тильки, — работа на военном заводе окончательно отпала; меня направляют в почтовую охрану.