Потомки - Кауи Хеммингс

Прежде чем подойти к кассе, я просматриваю вертушку с открытками. Может, найду что-нибудь подходящее для Скотти, чтобы она подарила матери и обошлась бы без разговоров. «Выздоравливай. Очнись. Я люблю тебя. Не оставляй меня больше с папой».

На стойке полно открыток с видами Гавайев, и я их разглядываю: лава на скалах Большого острова, серфингисты на Банзай-Пайплайн[4], кит в огромных волнах возле Мауи, танцовщик в Центре культуры Полинезии, у которого вместо дыхания изо рта вырывается огонь.

Верчу дальше проволочную вертушку и натыкаюсь на нее. Александра. Эту открытку я уже видел. Я воровато оглядываюсь по сторонам, словно совершаю что-то постыдное. Сзади ко мне подходит какой-то человек, и я быстро становлюсь так, чтобы скрыть от него фотографию дочери. Когда Александре было пятнадцать, она снималась для местных открыток в духе: «Жизнь — чертовски горячая штучка». Причем снималась не в закрытом купальнике, а в стрингах и лифчике, который становился все откровеннее и наконец превратился в узенькую полоску ткани. Об этой фотосессии жена и дочь сказали мне только после того, как открытки поступили в продажу; разумеется, я немедленно пресек и без того краткую модельную карьеру дочери, но с тех пор мне то и дело попадается какая-нибудь из тех открыток. Больше всего их в лавках на пляже Уайкики, куда наши знакомые не ходят, поэтому я частенько забываю о том, что тело моей дочери по-прежнему выставлено на продажу. Его можно купить, поставить на нем штамп и отправить куда-нибудь в Оклахому или Айову, надписав на обороте что-нибудь вроде: «Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь!» Вот так, на одной стороне открытки надпись, а на другой — Алекс в лучах солнца, раскинувшаяся в бесстыдной позе, посылает всем воздушный поцелуй.

Я оглядываюсь в поисках продавца, но в магазине никого нет. Я ищу другие открытки, где изображена моя дочь, но других нет, только пять экземпляров этой. Алекс, в белом бикини, пытается удержаться на доске, заслоняясь руками от кого-то, кто собирается ее обрызгать. Она хохочет. Голова откинута назад. Алекс изящно изогнулась, на гладкой груди блестят капельки воды. Этот снимок мне нравится, он у меня, можно даже сказать, любимый. Здесь, по крайней мере, Алекс смеется и вообще делает то, что делают все девчонки ее возраста. На остальных открытках она выглядит старой, сексуальной и измученной. У нее такой вид, словно она знает о мужчинах все, что только можно, отчего кажется одновременно и похотливой, и разочарованной. Ни одному отцу не пожелал бы я увидеть такое лицо у своей дочери.

Когда я спросил Джоани, зачем она позволила Алекс сниматься, она ответила:

— Потому что сама снимаюсь. Я хочу, чтобы Алекс уважала мою профессию.

— Но ты снимаешься для каталогов и газетной рекламы. Это же совсем другое дело!

Я сразу понял, что не следовало мне этого говорить.

В магазинчике появляется китаянка и встает за кассу.

— Выбрали? — спрашивает она.

На ней свободная длинная рубаха и темно-синие полиэстеровые брючки. У нее такой вид, будто она сбежала из психушки.

— Зачем вы это продаете? — спрашиваю я. — В сувенирном магазине? Чтобы больные быстрее выздоравливали? Это же не пожелания здоровья.

Китаянка берет у меня открытки и просматривает их.

— Все одинаковый. Хотите покупать одинаковый?

— Нет, — отвечаю я. — Я хочу узнать, зачем вы продаете такие открытки в больничном магазине подарков.

Я уже понимаю, что из нашего разговора ничего не выйдет. Мы будем препираться на ломаном английском, не понимая друг друга.

— Ви не любить девушки? Или что?

— Нет, — отвечаю я, — я люблю женщин, а не девчонок-подростков. Вот, смотрите. — Я беру открытку с надписью: «Выздоравливай скорее, бабуля!» — Вот что нужно здесь продавать. — Я показываю фотографию дочери. — А вот такие — нельзя. Это же рекламная открытка, а не открытка с пожеланиями.

— Это мой магазин. В больнице лежать больной люди. Им плохо, а потом они выздоравливать и хотеть купить сувенир на память о своей поездка.

— На память о поездке в больницу? Да послушайте! А впрочем, ладно.

Китаянка забирает у меня открытки и хочет поставить их обратно на стойку.

— Нет, — останавливаю я ее. — Я их покупаю. Все. И еще две бутылки содовой.

Она колеблется. У нее настороженный вид, словно она опасается, что я решил над ней подшутить. Но не произносит ни слова и даже не смотрит на меня, нажимая на кнопки кассового аппарата. Я протягиваю ей деньги. Она мне — сдачу.

— Пожалуйста, мне нужен пакет, — говорю я. Китаянка дает мне пластиковый мешок, и я прячу в нем свою дочь. — Спасибо.

Она кивает, но на меня не смотрит. Она склоняется над прилавком. Наверное, это моя судьба — затевать ссоры с престарелыми китаянками.

Я возвращаюсь в палату номер 612, где сидит еще одна ненормальная — моя младшая дочь. У меня появляется какое-то странное ощущение — словно все это время Алекс ждала моей помощи, а я об этом не знал и только сейчас смог прийти и спасти ее.

Между Джоани и Алекс частенько возникают «разногласия». Так отвечает мне Джоани, когда я ее об этом спрашиваю. «Ничего, повзрослеет, и все пройдет», — говорит Джоани, но я всегда думал, что повзрослеть не мешало бы ей самой. Когда-то Джоани и Алекс все делали вместе, и я даже думаю, что Джоани ужасно нравилось быть матерью, потому что тогда она была молодой, эффектной и стильной, но, когда Алекс перестала сниматься для открыток, теплые отношения между матерью и дочерью внезапно прекратились. Алекс замкнулась в себе. Джоани увлеклась гонками на катерах. Алекс стала сбегать из дома. Потом принимать наркотики. В прошлом году Джоани придумала отослать ее в закрытую школу, но в январе Алекс вернулась и снова пошла в старую школу. На Рождество между ними что-то произошло — кажется, крупная ссора, — после чего Алекс вдруг вновь полюбила свой интернат, куда и вернулась, на этот раз по собственной воле. Я спрашивал их, из-за чего вышла ссора и почему Алекс решила уехать, но обе отвечали уклончиво, а я привык, что дочерьми в нашей семье целиком и полностью занимается Джоани, поэтому дальше допытываться не стал.

— Ей нужно подумать о своем поведении. — сказала Джоани. — Пусть поживет в интернате.

— Видишь ли. — сказала Алекс. — мать выжила из ума. Я больше не хочу иметь с ней ничего общего и тебе не советую.

С тех пор между ними установились весьма натянутые отношения. Жаль, потому что я скучаю по тем временам, когда мы с Алекс были друзьями. Иногда мне кажется, что, если бы Джоани внезапно умерла, мы с Алекс прекрасно поладили бы. Мы доверяли бы друг другу и любили бы друг друга, как было когда-то. Она вернулась бы домой, где ей никто не действовал бы на нервы. Хотя на самом деле я вовсе не уверен в том, что, если бы моя жена умерла, наша жизнь стала бы лучше — какая ужасная мысль! — к тому же я вовсе не считаю, что Джоани — корень всех зол в жизни Алекс. Уверен, мне еще предстоит разбираться с ее проблемами. Я никогда не был примерным отцом. Я жил в состоянии какого-то вечного оцепенения, но теперь хочу это исправить. И думаю, у меня получится.

Я стою в дверях палаты и вижу, как Скотти играет в классики, выложив их на полу медицинскими шпателями.

— Я хочу есть, — говорит она. — Пойдем домой. Ты купил мне содовой?

— Ты поговорила с мамой?

— Да? — отвечает она, и я понимаю, что она лжет: когда Скотти говорит неправду, она всегда отвечает с вопросительной интонацией.

— Прекрасно, — говорю я. — Тогда пошли.

Скотти направляется к двери, даже не взглянув на мать, и на ходу выхватывает у меня бутылку содовой.

— Возможно, мы навестим маму еще раз, попозже, — зачем-то говорю я.

Я смотрю на жену. На ее лице застыла слабая улыбка, словно она знает что-то такое, чего не знаю я. Из головы не выходит записка на голубой бумаге. О ней трудно не думать.

— Скажи маме «до свидания».

Скотти замедляет шаг, но не оборачивается.

— Скотти, ты меня слышала?

— Пока! — орет она.

Я хватаю ее за руку. Я тоже мог бы наорать на нее — за то, что она хочет поскорее уйти, — но я сдерживаюсь. Она вырывает руку. Я быстро оглядываюсь по сторонам — не наблюдает ли кто за нами, — потому что в наше время не полагается хватать детей за руку против их воли. Времена норки, угроз и пряников ушли в прошлое. Им на смену пришли психоаналитики, антидепрессанты и спленда[5]. В конце коридора я замечаю доктора Джонстона. Он идет к нам. Затем останавливается, чтобы переговорить с каким-то врачом, и делает мне знак, чтобы я подождал. Он вскидывает руку: «не уходи». На его лице читается нетерпение, но он не улыбается. Я отвожу взгляд, снова смотрю на него. Он быстрыми шагами идет ко мне, я прищуриваюсь и зачем-то делаю вид, что не узнаю его. Я думаю: «А что, если я ошибся? Что, если Джоани так и не выкарабкается?»