Бальзак - Георг Брандес

«Иногда, – рассказывает Теофил Готье, – утром он приходил ко мне, охая, усталый, с головокружением от свежего воздуха, подобно Вулкану, убежавшему из своей кузницы, и падал на софу. Долгое сиденье по ночам возбуждало у него аппетит и он делал род теста из сардинок с маслом, которое намазывал на хлеб, и это напоминало ему легкие закуски во время поездок. Это была его любимая закуска. Только что поест, как сейчас же ложится спать, с просьбою разбудить через час. Не слишком заботясь об этом, я берег его сон, столь честно заслуженный, и наблюдал, чтобы в доме не было шуму. Бальзак просыпался сам и когда видел, что вечерние сумерки застилают уже темным покровом небо, то вскакивал и накидывался на меня с бранью, называл предателем, вором, убийцею. По моей вине, – говорил он, – он теряет 10 т. франков, потому что не спи он, он задумал бы план романа, за который получил бы эту сумму (не говоря уже о втором и третьем издании). Я виновник ужасных катастроф и неурядиц. Я помешал ему устроить разные сделки с банкирами, издателями и герцогинями. В старости он окажется неоплатным должником. Этот роковой сон стоит ему миллионов!.. Я же радовался, видя, как здоровый румянец опять играет на его всегда бледных щеках».

Возьмите недавно появившийся библиографический труд[3]; при помощи его можно проследить работу Бальзака изо дня в день, прочтите его письма и тогда вы увидите, как он, никогда не развлекаясь увеселениями Парижа и не пугаясь нападок своих завистников и критиков, клал твердою рукою камень на камень, чтобы довершить массивный труд своей жизни, и только старался о громадности его размеров. Тогда вы научитесь уважать и этого человека, и его мужество. Добродушный, коренастого сложения, пылкий, Бальзак не был титаном; среди поколения титанов, пытавшихся взять приступом небо, он был существом как бы прикованным к земле. Но он принадлежит к породе циклопов: это был мощный зодчий, обладавший исполинскими силами и этот грубый, стучащий молотом, ворочающий камни, циклоп вознесся с своим зданием на такую же высоту, как и великие лирики – Виктор Гюго и Жорж Занд – на своих легких крыльях.

Он никогда не сомневался в своем изумительном даровании. Доверие к себе, стоявшее в уровень с талантом и выражавшееся наивными толками о себе, но не мелочным тщеславием, поддерживало его в первые трудовые годы. В минуты же душевного расстройства и разочарования, без которых не проходит жизнь ни одного художника, судя по письмам, он находил утешение и счастие у предмета тайной любви. Это была женщина, имени которой он никогда не называл своим друзьям и о которой отзывался всегда с глубочайшим уважением как об «ангеле», как о «светиле нравственном», которая для него была выше матери, выше подруги, – одним словом, выше всего того, чем одно существо может быть для другого. Она поддерживала его среди разных жизненных бурь и словом, и делом, и самоотверженною преданностию. Он, повидимому, познакомился с нею еще в 1822 году и в течение 12 лет (она умерла в 1837 году), как он писал незадолго до её смерти, она умела похищать «у общества, у семьи, у долга, у удовольствий парижской жизни» по два часа в день, чтобы проводить их с ним тайком ото всех[4]. Бальзак, вообще склонный к преувеличениям в изъявлениях любви, несомненно, прибегал к сильным выражениям. Но что заслуживает внимания, так это деликатность чувств у человека, ославленного циником, человеком чувственным, уважение и благодарность, доходящие чуть не до обожания. В этом-то и проявлялась у него истинная любовь.

II

Трудно себе представить, что первым его идеалом был Вальтер-Скотт. Великий шотландец имел уже давно поклонников в Германии, Италии и Дании, которые, одушевленные пылким национальным чувством и увлекаясь народными и чисто-нравственными идеалами, стали подражать его романам. Это были Ламотт Фуке, Манцони, Ингеман. В 20-х годах он нашел себе сочувствие и во Франции. Здесь он увлек кружок юных поэтов в особенности теми свойствами, которые не высоко ценились в протестантских странах, своим описательным талантом и возрождением средневекового духа. В особенности же всех прельщали разноцветные костюмы его героев, воротники и шпаги, и романтическая архитектура старых замков. Трезвый взгляд Вальтер-Скотта на жизнь и пуританская мораль, привлекавшие читателей в Германии и в северных странах, здесь, напротив, произвели на молодежь невыгодное впечатление. Его стали упрекать в том, что он не умеет изображать ни женщину, живущую в лицемерном обществе, ни её страстей, проступков и страданий, – искусство, которым впоследствии так гордился перед ним Бальзак[5]. Но Вальтер-Скотту ставили в большую заслугу, что он заменил разговорно-драматическим романом обе прежние формы: повествовательную, в которой названия глав – чистый экстракт их содержания и постоянно выступает личность автора, и форму посланий, где все внезапное, падающее как снег на голову, вложено в тесную рамку между обычными обращениями – «любезный друг» и «преданный тебе».

Во Франции писатель исторических романов мог противопоставит сомнительную нравственность и блестящие пороки католиков мрачным типам кальвинистов в бурные периоды французской истории. Этим он избегал однообразия. Наконец, так как Бальзак, постоянно замышлявший громадные произведения, хотел дать им систематическую стройность, то он и задумал изобразить каждый период истории, начиная с Карла Великого до своего времени, в одном или нескольких романах, которые бы составляли последовательный ряд. Идею, сходную с этой, Густав Фрейтаг выполнил в своем произведении «Предки». Открыть собою этот ряд романов должен был первый роман Бальзака, изданный под его собственным именем, «Les Chouans». В нем изображена война в Вандее во время революции. Другие части задуманного целого – это вышедшие впоследствии произведения «Sur Catherine Medicis» и «Maître Cornélius». В последнем романе Бальзак, соперничая с Вальтер-Скоттом, предоставляет главную роль Людовику XI, к которому, по его убеждению, иноземный поэт был несправедлив. Эти романы не лишены некоторых достоинств и в них живые, основательные характеристики действующих лиц. Тем не менее они показывают, что если бы Бальзак остался верен прежнему поэтическому замыслу – воспроизвести раннюю историческую эпоху, то его значение в литературе того века было бы второстепенное, его просто отнесли бы к числу учеников Вальтер-Скотта.

Он был человек вполне нового времени и потому не мог пристраститься к историческому роду. Его не манили к себе века отдаленные за то он собрал массу наблюдений над окружающим миром и бессознательно выбирал такие сюжеты, при обработке которых ему всего легче и удобнее было воспользоваться своим запасом. Он чувствовал, хотя и не сознавал ясно, что автор исторического романа или должен облечь современную действительность в старинные формы, или спуститься несколькими ступеньками ниже с той фазы развития, на которой он стоит. Но эта задача трудная: изображая времена минувшие, поэты почти всегда рисуют нравы своих современников, во всяком случае – выражают их взгляды. Он не был способен кропотливо собирать материалы в старинных хрониках. Его дело было – изучать жизнь под открытым небом, на почве современной действительности, и с неё рисовать этюды.