Пятидесятилетняя женщина - Уильям Моэм

Не знаю, что именно привело к страшной развязке. На суде выяснилось лишь то, что Тито, дойдя до предела, как-то вечером направился в кабинет отца поговорить начистоту. Граф высмеял его в самой унизительной форме. Вспыхнула дикая ссора, Тито выхватил пистолет и застрелил отца, после чего выронил пистолет и с истерическими рыданиями упал на тело отца. На звуки выстрелов сбежались Лаура и слуги. Тито вскочил и схватился за пистолет — чтобы покончить с собой, как позже утверждал он. Но то ли он не решился, то ли слуги оказались проворней, а только пистолет они у него отобрали. Послали за полицией. В тюрьме Тито плакал почти не переставая, отказывался от еды, и его приходилось кормить насильно. Следователю он заявил, что убил отца, потому что тот был любовником его жены. Лаура — ее допрашивали снова и снова — клялась, что между нею и графом не было ничего, помимо нежной привязанности, как то и подобает невестке и свекру. Убийство повергло Флоренцию в ужас. Итальянцы не сомневались в вине Лауры, но ее знакомые, американцы и англичане, были убеждены, что она не способна на преступление, в котором ее обвиняют. Они в один голос твердили, что Тито, этот обезумевший от ревности неврастеник, принял ее по-американски раскованную манеру поведения за преступную страсть. Утверждение Тито представлялось нелепым со всех точек зрения. Карло ди Сан Пьетро был старше Лауры почти на тридцать лет, седой пожилой господин. Кому могло прийти в голову, что между ней и ее свекром возможна какая-то связь, когда ее муж молод, красив и любит жену?

В присутствии Хардинга Лаура встретилась со следователем и адвокатами, которых пригласили защищать Тито. Защита решила ссылаться на невменяемость Тито. Психиатры со стороны защиты обследовали Тито и признали невменяемым; психиатры со стороны обвинения тоже его обследовали и признали вменяемым. То, что он купил пистолет за три месяца до чудовищного преступления, указывало на преднамеренное убийство. Всплыл и тот факт, что он по уши залез в долги и кредиторы основательно на него наседали. Расплатиться с ними он мог, только продав виллу, которая перешла к нему после смерти отца. В Италии нет смертной казни, но преднамеренное убийство карается пожизненным одиночным заключением. В преддверии суда адвокаты со стороны защиты пришли к Лауре и заявили: спасти Тито от этой участи может только ее признание в суде, что граф был ее любовником. У Лауры кровь отхлынула от лица. Хардинг решительно возразил, указав, что у них нет права просить ее дать ложные показания и пожертвовать своим добрым именем ради спасения никудышного пьяницы и игрока, за которого она имела несчастье выйти замуж. Лаура хранила молчание.

— Хорошо, — промолвила она наконец, — если только это может его спасти, я согласна.

Хардинг пытался ее отговорить, но она стояла на своем:

— Я никогда себе не прощу, если Тито придется до конца жизни сидеть в одиночной камере.

Вот что было дальше. Начался суд. Ее вызвали, и она показала под присягой, что свекор был ее любовником. Тито признали душевнобольным и отправили в психиатрическую лечебницу. Лаура хотела немедленно покинуть Флоренцию, однако в Италии подготовка к судебному процессу тянется бесконечно долго, и, когда все завершилось, ей подошло время рожать. Хардинги настояли, чтобы она жила у них до самых родов. Лаура разрешилась мальчиком, но тот прожил только сутки. Она намеревалась вернуться в Сан-Франциско и пожить у матери, пока не подыщет работу: сумасбродства Тито, расходы на виллу и судебные издержки серьезно подорвали ее финансы.

Большую часть этой истории я услышал от Хардинга. Но однажды, когда он был в клубе, а Бесси пригласила меня на чашку чая и мы снова завели разговор об этой трагедии, она заметила:

— А знаете, Чарли вам не все рассказал, ему и самому кое-что неизвестно. Я ему не сказала. Мужчины на свой лад — странный народ, их куда легче шокировать, чем женщин.

Я вопросительно поднял брови, но промолчал.

— Мы с Лаурой поговорили перед самым ее отъездом. Она была очень подавленная, я думала — горюет о потере ребенка, и решила ее утешить. «Не надо так убиваться из-за смерти младенца, — сказала я. — При таких обстоятельствах, может, и к лучшему, что он умер». «Почему?» — спросила Лаура. «Подумайте, какое будущее могло ждать несчастного ребенка, чей отец — убийца». Она посмотрела на меня с этим своим удивительно спокойным выражением — и знаете что сказала?

— Совершенно не представляю.

— Она сказала: «С чего вы решили, что его отец — убийца?» Я почувствовала, что заливаюсь краской. Я отказывалась верить собственным ушам. «Господи, Лаура, что вы хотите сказать?» «Вы же были в суде, — ответила она. — Вы слышали, как я заявила, что Карло был моим любовником».

Бесси Хардинг впилась в меня взглядом, как, должно быть, впилась тогда в Лауру.

— И что вы на это сказали? — спросил я.

— А что мне было сказать? Ничего не сказала. Я не столько ужаснулась, сколько была ошарашена. Лаура на меня посмотрела, и, хотите верьте, хотите нет, я готова поклясться, что в ее глазах мелькнул озорной огонек. Я чувствовала себя последней дурой.

— Бедняжка Бесси, — улыбнулся я.

«Бедняжка Бесси», — повторил я про себя, мысленно возвращаясь к этой необычной истории. Они с Чарли давно в могиле, смерть отняла у меня хороших друзей. Потом я заснул. На другой день я отправился с Уайменом Холтом в долгую поездку.

Грины ждали нас на ужин к семи часам. Мы прибыли минута в минуту. Теперь, когда я вспомнил, кто такая Лаура, мне было до смерти любопытно посмотреть на нее еще раз. Уаймен не сгустил краски. Гостиная, куда мы проследовали, являла собой квинтэссенцию безликости: довольно удобная комната, однако напрочь лишенная индивидуальности, словно всю обстановку до последней мелочи выписали по каталогу. Унылая, как казенное заведение. Меня познакомили с хозяином дома Джаспером Грином, затем с его братом Эмери и невесткой Фанни. Джаспер Грин был высокий полный мужчина с круглым, как луна, лицом и густой копной нечесаных черных волос. Он носил очки в толстой пластмассовой оправе. Меня поразило, до чего он молод — немногим более тридцати, стало быть, почти на двадцать лет моложе Лауры. Его брату, композитору и преподавателю одной из нью-йоркских музыкальных школ, было лет двадцать семь — двадцать восемь. Жена Эмери, хорошенькая малышка, была актрисой и сидела в то время без работы. Джаспер Грин угостил нас вполне приличным коктейлем, в котором было чуть-чуть многовато вермута, и мы сели ужинать. Разговор за столом шел веселый, даже шутливый. У Джаспера и его брата были громкие голоса, и все трое — Джаспер, Эмери и Фанни — болтали наперебой, подначивали друг друга, шутили, смеялись. Они обсуждали искусство, литературу, музыку и театр. Уаймен и я тоже вставляли слово, когда выпадала редкая возможность. Лаура не пыталась принять участие в разговоре. Безмятежная, она сидела во главе стола с довольной снисходительной улыбкой и внимала их легкомысленной чепухе. Чепухе вовсе не глупой, напротив, умной и самой что ни на есть современной, но все-таки чепухе. В ее манере чувствовалось нечто материнское, и я почему-то подумал о большой холеной таксе, как она лежит, развалившись, на солнышке и лениво, однако бдительно приглядывает за своими щенками, что возятся и играют рядом. Меня занимала мысль о том, приходит ли ей в голову, что вся эта болтовня про искусство — сущие пустяки по сравнению с исполненной крови и страсти историей, которая у нее на памяти. А вдруг она не помнит? Все давно отошло в прошлое и, возможно, представляется ей теперь всего лишь страшным сном. Вероятно, она для того и выбрала эту заурядную обстановку, чтобы забыть, а в обществе молодежи отдыхает душой. Вероятно, умные глупости Джаспера ее успокаивают. Быть может, после той страшной трагедии она хотела единственного — надежно укрыться в однообразии.

Уаймен был специалистом по драме эпохи Елизаветы I; поэтому, видимо, эта тема вдруг всплыла в разговоре. Я уже понял, что нет такого вопроса, по которому Джаспер Грин не был готов вынести безапелляционное и окончательное суждение. Высказался он и по этому поводу.

— Нынешний театр выродился, потому что нынешние драматурги как огня боятся неистовых чувств, а ведь на них только и можно строить трагедию, — гудел он. — В шестнадцатом веке к услугам драматургов был непочатый край драматичных и кровавых сюжетов, вот они и создавали великие пьесы. А где нашим авторам взять сюжеты? Наша ленивая жидкая англосаксонская кровь не способна проявить себя так, чтобы они смогли хоть что-нибудь из этого выжать. Поэтому им только и остается, что живописать пошлости человеческих отношений.

Я задавался вопросом, как Лаура восприняла эту тираду, однако избегал ее взгляда. Она-то могла поведать им историю преступной любви, ревности и отцеубийства, за которую ухватился бы не один наследник Шекспира. Если б такая пьеса была написана, ее автор, кажется мне, счел бы себя обязанным закончить ее по меньшей мере еще одним трупом на сцене. На самом же деле, как я теперь знаю, развязка этой истории, при всей ее неожиданности, была уныло прозаичной и немного нелепой. В реальной жизни все чаще кончается всхлипом, а не взрывом. А еще я ломал голову над тем, почему она так упорно стремилась возобновить наше давнее знакомство. Оснований считать, что мне известно то, что я знал, у нее, понятно, не было. Возможно, верное чутье подсказало ей, что я ее не выдам; возможно, ей было все равно, выдам я ее или нет. Время от времени я на нее украдкой поглядывал. Она спокойно внимала возбужденной болтовне трех молодых людей, но ее приятное приветливое лицо ни о чем мне не говорило. Не знай я всей правды, я бы поклялся, что ничего плохого ни разу не возмутило ровного течения ее небогатой событиями жизни.