Неволя - Виктор Кудинов

- Сам могу по-татарски.

- Корошо, - согласился нукер и спустился с холма, оставив их одних.

Легкий ветерок шевелил жиденькую бороденку Бабиджи. Сквозь прищур старческих век на Михаила был направлен настороженный взгляд. Михаил рассказал о себе все, что считал нужным. Он поведал послу, что был тиуном в селе княжеском Хвостове, а прежде то село тысяцкого было, и при нем он тоже числился тиуном, так же, как отец его и дед.

- Какова тысяцка?

- Боярина Алексея Петровича.

- Убили котора?

- Ево.

- Кто убил?

- Подосланные воры. От Вельяминовых. На дыбе те признались. И на бояр Вельяминовых показали. А бояре к рязанскому князю Ольгу перебегли. Убийц-то казнили головной казнью, а подлинные виновники ево смерти неотмщенные остались.

- Тебя-то они за что?

- А за то, что один неустанно перед великим князем их вины изобличал, просил их словить.

- Словил?

- Где там! - Михаил отмахнулся. - Сами словили.

- Впредь умнее будешь! - спокойно заключил Бабиджа. громко отхлебнул из пиалы и, пустую, поставил подле своих ног.

Михаил наклонил голову, глянул на свои колени, как бы оправдываясь, произнес:

- Подло боярина убили. В Кремль вызвали ни свет ни заря, дескать, князь кличет... и на площади-то, в темноте, ево и зарезали.

- Они, как собаки, грызутся из-за свово добра, а ты - раб. Тише должен быть.

- Не раб я...

Бабиджа покачал головой, дивясь гордыне русского, возвел глаза к темнеющему небу, сложил перед грудью руки.

- Все мы слуги Аллаха, - заключил он смиренным голосом, перевел равнодушный взгляд на Михаила. - Я тебя спас. За это нужен большой выкуп. О том в Сарае потолкуем. А пока ступай.

Михаил понял, что теперь ему из Орды добром не выйти. Если бек запросит сотню золотых, где он их достанет? Да напиши он жене продать все, что у него есть: избу, скотину, одежду, - все равно не наберется и половины. А что останется ей самой, молодой, одинокой, с ребенком на руках? Мало ли он видел таких одиноких вдовиц, мыкающихся по свету с младенцами да стариками? Ходят по миру, нищенствуют, стоят на паперти. Пропадет совсем, а его не выручит.

"Рожна им соленого, а не выкуп, - подумал Михаил. - Пусть везут. Убегу!"

Прошло два дня, а он все думал о побеге. Он вспомнил бежавших полоняников, с которыми ему случалось говорить. Все в голос твердили об ужасе татарской неволи, о тоске по отчине, о трудности, а порой и невозможности побега из Орды и о том, что на это все-таки решаются многие, несмотря на грозящие муки и смерть. Как ни тяжко было на Руси, а на чужбине во сто крат горше! Однако отважному сердцу никакая неволя не страшна. И как бы ни было долго и тяжело Божье испытание, но и ему когда-то приходит конец. Это утешало, и Михаил, сидя на тюках и свесив ноги, поглядывал по сторонам, тщетно пытаясь запомнить путь.

Глава седьмая

Возле самого Сарая на караван обрушился сильный дождь, настоящий ливень.

Михаил Ознобишин шел возле арбы, держась за передок. Вдоль дороги тянулись рядками низкие кудрявые деревца, а под их мокрыми ветвями укрывались от непогоды странники и нищие, мальчишки с козами, грязные собаки.

Все они молча и лениво глазели на медленно идущих, вымокших животных и людей, а Михаил с любопытством смотрел на них, на деревья, на землю, но с ещё большим любопытством взирал, как постепенно возникает перед ним и заполняет вширь все пространство незнакомый, чужой город. Вот уже ему и конца не видно. Дома, ограды вдоль улиц, деревья, и поверх всего стройные, как свечи, башни-минареты: ближние ясно различимы сквозь льющуюся сверху воду, а дальние - смутны в очертаниях.

Залитый дождем город выглядел опустевшим - ни малейшего шума, кроме плеска и хлюпанья воды. Стража и та наблюдала за ними из укрытий без обычных своих криков и делала знаки проезжать мимо.

Так и шли друг за другом лошади и верблюды, коровы и овцы, поскрипывали деревянные колеса арб и телег. В полном безмолвии ехали люди, господа и слуги, воины и рабы, измученные и простуженные, мечтавшие о горячем очаге, теплой похлебке и отдыхе. Вот толстый купец с челядью и верблюдами углубился в кривую узенькую улочку. Другой, совсем разболевшийся в пути, свернул со своими слугами в переулок, следом за ним - третий и четвертый. Затем отъехали направо, по направлению к центру города, где располагался ханский дворец, возы с московской данью в окружении усталых конных нукеров во главе с сотником Хасаном, как всегда угрюмым и неразговорчивым.

А посольская кибитка продолжала катить по прямой вдоль рядков растущих тополей, под которыми, как и прежде, прятались нищие и мальчишки с козами. Только это были уже другие мальчишки, и другие нищие, и другие козы. Три телеги и четыре арбы, полные добра, слуги и заметно поредевшее стадо голодных коров и овец, не отставая, следовали за кибиткой. И вместе со всеми понуро брел Михаил Ознобишин - русский раб сарайского бека Бабиджи.

Наконец все остановились перед большими воротами и высокой каменной оградой. Слуга Ахмед спешился и заколотил палкой в деревянную створку. За оградой раздался собачий лай, послышались мужские голоса, и широкие ворота с протяжным скрипом растворились. Все, кто прибыл с Бабиджей, вошли на обширный двор городской усадьбы.

Посреди двора разлилась огромная коричневая лужа. В ней лежали плоские камни, очевидно служившие дорожкой. Вокруг этого странного водоема, отражаясь, как в зеркале, располагались длинный одноэтажный дом с плоской крышей, хозяйственные постройки и навесы.

Кибитка бека подкатила к низкому крыльцу дома. Сейчас же появившиеся двое слуг упали наземь, подставив широкие спины. И по ним, как по ступенькам, поддерживая полы длинного халата, утомленный и побледневший Бабиджа сошел на крыльцо и скрылся за двустворчатой узкой дверью.

Михаил стоял в стороне, как нищий, держа над головой подобранную из грязи рогожку, сквозь дырья которой на него лились дождевые струи, но он не замечал их, ибо все равно был мокр. Увидев навес, куда босоногий мальчишка отогнал овец, он поспешил туда. Не успел Михаил сесть на чурбак, как явился низенький толстый татарин в пестром халате, полы которого были засунуты за пояс, окликнул его и повел в дальний конец двора, к дощатой лачуге, примыкавшей одной своей стороной к какому-то строению.

Отомкнув покривившуюся дверь на кожаных петлях, он жестом приказал Михаилу войти. Лачуга до половины была завалена сеном. Дверь за Михаилом закрылась, и он оказался в душистой теплой темноте. И скоро заснул.

Вдруг будто кто толкнул его. Он резко сел, подогнув под себя правую ногу, и уставился на темную стену перед собой. Благодушное состояние исчезло. Он вспомнил, что находится в Сарае, а Москва - далеко-далеко... И от безысходности и тоски впал в уныние и который раз подумал: "Господи, помилуй!"

Он снова улегся в сено и уснул. На этот раз его разбудил скрип отворившейся двери и свет чистого голубого неба.

Пришедших оказалось двое: давешний низенький татарин, Касим, который привел его сюда, и босоногий худенький мальчишка в рваной одежонке и лохматой шапке - Юсуф, как он узнал впоследствии. Мальчишка принес половину сухой лепешки и глиняный кувшинчик с водой. Положил все на земляной пол перед босыми ногами Михаила и вышел. Касим закрыл дверь.

Спустя три дня, вечером, Касим повел Михаила в дом, оставил его в первой комнате с земляным полом, а сам скрылся в соседней, за пологом. Михаилу пришлось ждать долго. Он присел на корточки и прислонился спиной к косяку раскрытой двери.

Наконец появился Касим и поманил его пальцем. Михаил поднялся в соседнюю горницу и по указанию Касима сел у входа. Это было небольшое пустое помещение, служившее приемной, с двумя входами, загороженными ковровыми пологами, небольшим зарешеченным окошком. Лишь в углу её, против Михаила, были постелены один на другой несколько ковров и лежали подушки.

Вдруг раздался звук шагов, шелест жесткой ткани - показался Бабиджа в длинном халате и чалме, а с ним ещё один человек, курносый, худой, с чернильницей на поясе и бумажным свитком в руке.

- Писать будем, - сказал Бабиджа, бегло взглянув на Михаила.

Бабиджа показался Михаилу бледным и вялым. "Уж не болен ли?" - подумал Ознобишин. Действительно, после возвращения бек занемог и провел две бессонные ночи. Он почти ничего не ел за это время и пил только воду, чтобы утолить жажду.

- Сам будешь или он? - указал Бабиджа на молчаливого писца, готового занести все что угодно в развернутый свиток. С ладони Бабиджи свисали черные четки, а костлявые пальцы были унизаны дорогими перстнями. Михаил согласился:

- Напишу.

Писец передал Михаилу бумагу, перо и чернильницу. Михаил осторожно расправил небольшой свиток бумаги на коленях, разгладил его рукой. Бумага была гладкая, белая и прохладная. Перо в его руке начало дрожать, ему было боязно писать на ней, не хотелось марать этой белизны. Он подумал немного и вздохнул.