Калинин - Максим Горький

Калинин рассказывал быстро, воодушевленно и вдруг как бы погас: замолчал на несколько секунд и продолжал уже тише, медленнее, как-то недовольно:

- Сразу-то я ему поверил, а потом всё оказалось не так: и женщина обман, и стихи - чепуха, и невозможно человеку ускользнуть от своей судьбы. А храбрость - это на войне удобно, в мирной жизни она просто - голое озорство! Тут, братец мой, надобно знать закон основания жизни: есть люди высокого звания и низкого звания, и пока они на своем месте - это хорошо; а как только кто полез сверху вниз или снизу вверх - кончено! Застревает человек на полудороге - ни туда ни сюда, и так - на всю жизнь! На всю жизнь, брат! Значит - сиди тихо при своем месте, как дозволено судьбою... Дождик, кажись, перестает?

Да, капли падают всё более редко и устало, сквозь мокрые сучья в сыром небе видны светлые пятна, они напоминают о солнце.

- Рассказывай!

Калинин усмехнулся.

- Интересно? Н-ну, хорошо, поверил я Павлу,- пиши стихи, сделай милость! Он на другой же день очень ловко и приготовил их... забыл я слова... как-то так, что-де и дни и недели ваши глазки сердце мне ели любовным огнем и - пожалейте о нем! Подсунул я ей эти стихи под бумагу на стол - дрожу, конечно. На другой день утром убираю комнату - вдруг она выходит в распашном таком капоте красном, папироса в зубах, улыбается ласково и говорит, показывая мне бумажку: "Это вы, Алексей, написали?" "Так точно, говорю, простите, Христа ради!" - "У вас, говорит, есть фантазия, и это очень жалко, потому что я занята: дядя меня выдает за доктора Клячку, ничего невозможно сделать!"

- Обомлел я: так ласково и сожалительно она сказала. Клячка - доктор,красный, угреватый, усищи до плеч, тяжелый такой человек и всё хохочет, кричит: "Нет ни начала, ни конца, а только одно удовольствие!"

- Генерал тоже хохочет над ним, трясется весь: "Вы, говорит, доктор комик",- это значит - паяц, балаганщик. Я же в то время был как тростинка, лицо - румяное, волосы вьются, жил чисто. С девицами обращался осторожно, проституток вовсе презирал... вообще - берег себя для высшей ступени, имея в душе направляющую мечту. И вина не пил, противно было мне... потом - пил. В бане мылся каждую субботу.

- Вечером все они - и Клячка - поехали в театр,- лошади у генерала, конечно, свои,- а я - к Лукьянову: так, мол, и так! "Ну, говорит, поздравляю, ставь пару пива, дело твое кругло, как шар! Давай трешницу, я тебе еще стихов накатаю. Стихи, говорит, это дело колдовское, вроде заклинания".

- И написал песню про удивительную Валентину - очень жалобно, и так понятно всё. О господи...

Калинин задумчиво тряхнул головою и уставился детскими глазами на голубые пятна неба, промытого дождем.

- Нашла она стихи,- нехотя, против воли говорил он,- кликнула меня к себе, спрашивает: "Как же нам быть, Алексей?"

- А сама - полуодета, чуть не всю грудь мне видно, и ноги голые, в одних туфельках; сидит в кресле, качает ножкой, дразнит.

"Как же нам быть?" - говорит.

- Разве я знаю? Меня словно и нет на земле.

"Вы умеете молчать?" - спрашивает она.

- Я - головой киваю, совсем онемевши. Нахмурилась она, встала, взяла какие-то две баночки, отсыпала из них порошка в конверт, дает мне и говорит: "Я, говорит, вижу один исход из мук наших египетских вот порошок, доктор сегодня обедает у нас, так всыпьте ему порошок этот в тарелку, и через несколькие дни я буду свободна для вас!"

- Перекрестился я, взял конверт, а у меня туман в глазах и даже ноги окоченели. Не помню, что со мной было, обмер я изнутри и до самого прихода Кляч-ки этого - ничего не понимал...

Калинин вздрогнул, стукнули его зубы, испуганно глядя на меня, он торопливо завозился.

- Обязательно надо костер - дрожу я! Ну-ко, вылезай...

По мокрой земле, светлым камням и траве, осеребренной дождем, устало влачились тени изорванных туч. На вершине горы они осели тяжелой лавиной, край ее курился белым дымом. Море, успокоенное дождем, плескалось тише, печальнее, синие пятна неба стали мягче и теплей. Там и тут рассеянно касались земли и воды лучи солнца, упадет луч на траву - вспыхнет трава изумрудом и жемчугом, темно-синее море горит изменчивыми красками, отражая щедрый свет. Всё вокруг так хорошо, так много обещает, точно ветер и дождь прогнали осень и снова на землю возвращается благотворное лето.

Сквозь влажный шорох наших шагов и веселое падение дождевых капель я слушаю ворчливый, усталый рассказ:

- Ну... Открыл я ему дверь и не могу в глаза взглянуть, сама собою голова падает, а он поднял ее за подбородок и спросил: "Ты что это какой желтый, а? В чем дело?"

- Он был добрый... кроме того, что на чай жирно давал и вообще всегда как-то говорил со мной отлично... будто я не лакей...

"Нездоровится, говорю, мне..." - "Ну, говорит, я тебя после обеда осмотрю, не падай духом".

- Тут понял я, что не могу отравить его, а нужно самому мне принять порошок этот, да, самому! Вроде как молонья озарила сердце мне - вижу, что не той дорогой иду, которая указана мне судьбою, бросился в свою комнатку, налил стакан воды, всыпал порошок - замутилась вода, зашипела, пеною покрывшись. Страшно! Однако - выпил. Не обожгло. Прислушиваюсь ко внутренностям - ничего, а в голове даже светлее стало, хотя и жалко себя, чуть не до слез... Давай-ко, устроимся здесь!

Огромный камень в темно-зеленой шапке моха и ползучих растений добродушно наклонил над землею широкое, плоское лицо - точно Святогор-богатырь ушел в землю, увлеченный тягою ее, осталась над землею только голова и лицо, стертое вековыми думами. Со всех сторон тесно обросли, обступили его дубы, тоже как будто иссеченные из камня; ветви их касаются морщин старой скалы. Под навесом камня сухо и уютно,- сидя на корточках и ломая сучья, Калинин говорит:

- Вот где бы нам дождь-то переждать...

- Ну - продолжай историю...

- Да... Ты - запаливай...

Вдвинув тонкое тело глубоко под камень, он вытянулся на земле и вяло продолжал:

- Иду тихонько в буфетную, ноги у меня пляшут, в груди - холодно. Вдруг - в гостиной Валентина Игнатьевна очень весело смеется, и через столовую слышу я генераловы слова:

"Вот он - народ ваш, что-с? Он за пятак на всё согласен!"

- А возлюбленная мною - кричит:

"Дядя! Разве мне пятак цена?"

- И доктор тоже говорит:

"Ты чего ему дала?" - "Соды с кислотой. Господи, вот смешно будет..."

Калинин замолчал, закрыл глаза.

Вздыхает влажный ветер, относя густой дым на черные ветви деревьев.

- Сначала обрадовался я, что не умру,- сода с кислотой - это не вредно, это с похмелья пьют. А потом вдруг ударило меня соображение: разве можно так шутить? Ведь я же - не кутенок!.. Все-таки стало легче мне. Начали обедать, подаю бульон в чашках, все молчат. Доктор первый отведал бульон, поднял чашку, сморщился и спрашивает: "Позвольте, что такое?" "Ну, нет, думаю, не удалось вам, господа, пошутить!" Да и говорю вполне вежливо: "Не извольте беспокоиться, господин доктор, порошок я самолично принял..."

- Генерал с генеральшей не поняли, что шутка не состоялась, и хохочут, а те двое - молчат, глаза у Валентины Игнатьевны большие-большие сделались, и тихонько так она спрашивает: "Вы знали, что это безвредно?" "Нет, говорю, когда принимал - не знал..."

И тут я свалился с ног, лишившись чувств своих окончательно.

Маленькое лицо его болезненно сморщилось, стало старым и жалким. Он повернулся грудью к неяркому костру, помахал рукою, отгоняя дым, озорниковато и лениво тянувшийся в угол.

- Хворал я семнадцать ден. Приходил доктор этот, Клячка,- фамилия же!.. Сядет около меня, спрашивает: "Значит - ты сам хотел отравиться, чудак-человек?"

- Так и зовет меня: чудак-человек. А что ему за дело? Я сам себя могу хоть собакам скормить... Валентина Игнатьевна ни одного разу не заглянула ко мне... так я ее никогда и не видал больше... Они вскорости повенчались и уехали в Харьков, Клячка место получил при чугуевском лагере. Остался я один с генералом, он - ничего был старик, с разумом, только, конечно, грубый. Выздоровел я - он меня призвал и внушает: "Ты-де совершенный дурак, и всё это подлые книжки испортили тебя!"- а я никаких книжек не читывал, не люблю этого.- "Это, говорит, только в сказках дураки на царевнах женятся. Жизнь, говорит, шахматы, каждая фигура имеет свой собственный ход, а без этого - игры нет!"

Калинин простер над огнем руки - тонкие, нерабочие - и усмехнулся, подмигивая мне.

- Эти его слова я принял очень серьезно: "Значит- вот как? - думаю себе.- А ежели я не желаю играть с вами и проигрывать мою жизнь неведомо для чего?"

Он торжествующе поднял голос.

- И тогда стал я, братец ты мой, всматриваться в эту их игру, и увидал я, что живут все они в разных ненужностях, очень обременены ими, и всё это не имеет серьезной цены. Книжечки, рамочки, вазочки и всякая мелкая дребедень, а я - ходи промеж этого, стирай пыль и опасайся разбить, сломать. Не хочу! Разве для этих забот мать моя в муках родила меня и для этой жизни обречен я по гроб? Нет, не хочу, и позвольте мне наплевать на игру вашу, а жить я буду как мне лучше, как нравится...