Банковый билет в 1.000.000 фунтов стерлингов - Марк Твен

Это был восхитительный званый обед на четырнадцать персон. Герцог и герцогиня Шордич с дочерью своей леди Анн-Грес-Элеонор-Селэст и так далее, и так далее, и так далее… де-Боген, граф и графиня, Ньюгэт, виконт Чипсойд, лорд и леди Блатерскайт, несколько нетитулованных особ обоего пола, сам посланник, его жена и дочь, и гостившая у них подруга этой дочери, английская девушка двадцати двух лет, по имени Порция Лэнгам, в которую я влюбился в две минуты, а она в меня — я мог заметить это без труда. Был тут еще один гость, американец… Но я немного забежал вперед. Когда собравшееся общество находилось еще в гостиной, нетерпеливо ожидая вкусного обеда и холодно осматривая запоздавших, лакей доложил:

— Мистер Ллойд Гастингс.

После обмена обычных приветствий, Гастингс бросил на меня мимолетный взгляд и прямо подошел ко мне, дружески протянул мне руку; затем, готовясь пожать мою, вдруг остановился и вымолвил в смущении:

— Прошу извинения, сэр, мне показалось, что я вас знаю.

— Ну да, вы меня знаете, старый дружище!

— Нет! неужели это вы… вы…

— «Жилетный карман монстр?» Это я, действительно. Не бойтесь называть меня моим шутливым прозвищем; меня уже приучили в нему.

— Ладно! чудесно! вот так сюрприз! Раз или два я встретил ваше имя в связи с этим прозвищем, но никогда мне и в голову не приходило, что вы и есть Генри Адамс, о котором упоминалось. Ведь не прошло и шести месяцев с тех пор, как вы служили письмоводителем на жалованьи у фирмы Блак Гопкинс в Сан-Франциско и просиживали целые ночи за добавочные, помогая мне сводить и проверят различные счеты и деловые бумаги. Подумать только, что вы в Лондоне, обладатель миллионов и выдающаяся знаменитость! Ну просто сказка из «Тысячи и одной ночи»! Голубчик, я не могу придти в себя от удивления, не в силах представить себе реальную сущность этого. Дайте мне время опомниться от этого головокружительного известия.

— Дело в том, Ллойд, что я сбит с толку не менее вашего. Я сам не в состоянии представить себе реальность моего нового положения.

— Боже мой! Это поразительно! не так ли? Постойте, сегодня ровно три месяца, как мы с вами пошли в трактир «Рудокопов».

— Нет, в трактир «Веселие».

— Верно, это был трактир «Веселие»; пошли мы туда в два часа утра и вам подали баранью котлетку и кофе после кропотливой шестичасовой возни со всей этой канцелярщиной, а я еще старался уговорить вас отправиться со мною в Лондон и предлагал раздобыть для вас отпуск и уплатить все ваши дорожные расходы, да еще дать вам кое-что сверх этого, если мне посчастливится в моем деле, вы же не хотели и слушать меня, говорили, что мне не удастся это дело, и что вам нельзя терять нить работы по возвращении, потратить Бог знает сколько времени, чтобы снова очутиться в курсе дела. И однако я нахожу вас здесь. Как все это странно! Каким образом вы попали сюда и что дало вам такой беспримерный толчок в гору?

— О, чистейшая случайность. Это длинная история… Каждый назовет это романом. Я вам все расскажу, только не теперь.

— Когда же?

— В конце этого месяца.

— Да ведь до конца остается более двух недель. Это чересчур долгий срок для испытания человеческого любопытства. Идет через неделю?

— Не могу. Вы скоро узнаете, почему. Ну, а как ваши торговые дела?

Веселость его исчезла моментально и он сказал со вздохом:

— Вы оказались настоящим пророком, Галь, настоящим пророком. Для меня было бы лучше не приезжать сюда. Не хочется и говорить об этом.

— Но вы должны это сделать. Вы пойдете со мною, когда мы уйдем отсюда, останетесь у меня ночевать и расскажете все.

— О, вы позволяете? вы не шутите? — И на глаза его навернулись слезы.

— Да; я хочу узнать всю историю, сначала до конца.

— Как я вам признателен! Найти снова человеческое участие в голосе, в глазах ко мне, и к моим делам, после того, что я здесь вынес… Боже! благодарю тебя на коленах за это!

Он крепко схватил и сжал мою руку и затем был в духе и оживился к обеду, который так и не состоялся. Случилась обычная история, история, которая постоянно повторяется благодаря нелепой английской системе: вопрос о старшинстве за обедом не мог быть решен и обед не состоялся. Англичане всегда отобедают у себя, прежде чем идти на званый обед, потому что они-то знают, какому риску подвергаются; но никто и никогда не предупреждает иностранца и последний в простоте сердца попадает в ловушку. Разумеется, из нас никто не пострадал, так как все мы уже обедали, не будучи новичками, исключая Гастингса, а он узнал от посланника, когда тот пригласил его, что в уважение в английскому обычаю у него не было приготовлено никакого обеда. Каждый взял под руку даму и все торжественно вступили в столовую, потому что принято совершать это передвижение; но тут начался спор. Герцог Шордич хотел занять первое место за столом, доказывая, что он по рангу стоял выше посланника, который был представителем только нации, а не монарха; но я отстаивал свои права и не соглашался уступить ему. В столбце новостей я занимал место на ряду со всеми герцогами некоролевской крови; я так и сказал, требуя первенства перед названным герцогом. Разумеется, прения наши не могли быть решены теми доводами, которые мы приводили; он в конце концов (и вопреки здравому смыслу) пробовал блеснуть рождением и древностью своего рода, а я выступил перед ним «якобы» его завоеватель и «подзадорил» его Адамом, которого я был прямым потомком, как показывало мое имя, тогда как он был боковою ветвью, как свидетельствовало его имя и его позднейшее норманское происхождение; и так все мы торжественным маршем вернулись назад в гостинную и закусили стоя — подают сардинки и землянику, вы группируетесь вокруг стола и кушаете не садясь. Здесь культ застольного старшинства не так стеснителен: два лица самого высокого ранга бросают шиллинг, лицо выигравшее идет первым за своим угощением, а потерявшему достается шиллинг. Два следующие по рангу лица проделывают тоже, затем два следующие за ними — тоже и т. д.

По окончании закуски принесли столы и мы все уселись за карты по шести пенсов за робер. Англичане никогда не играют в карты ради забавы. Если они не имеют в перспективе выигрыша или проигрыша — все равно какого — они не станут играть.

Мы прелестно провели время, а именно, двое из нас — мисс Лэнгам и я. Я был так очарован ею, что не мог сосчитать своих карт, когда на руках у меня было более двух мастей; я не замечал, когда я удачно ходил и мне всякий раз приходилось начинать игру сызнова; я бы постоянно оставался в проигрыше, но молодая девушка делала те же промахи, так как находилась совершенно в таком же состоянии, как я; вследствие этого никто из нас не мог окончить своей игры, да мы и не заботились об этом; мы знали только, что мы счастливы и ничего другого знать не желали и нам не хотелось превратить игру.

Я сказал ей — да, я это сделал! — сказал, что я полюбил ее, а она… Ну, она вспыхнула до корня волос, но ей были приятны мои слова; она сказала, что тоже любит.

О, какой это был чудный вечер! Всякий раз, как я отбирал у нее карты, я успевал прибавить «postscriptum»; всякий раз, как она отбирала их у меня, она уведомляла меня о получении его, считая также карты; я не мог сказать ни одной фразы, обычной в игре, без того, чтобы не прибавить: «Господи! Как ты прелестна», а она считала: «Пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть, восемь да восемь будет шестнадцать — ты так думаешь?» — вскинув на меня из под ресниц взгляд полный нежности и лукавства. О, это было слишком много счастия!

Ну, я объяснился с ней честно и вполне откровенно; сказал ей, что у меня нет ни единого цента за душой, а только один единственный банковый билет в миллион фунтов стерлингов, о котором она слышала столько толков, и он не был моим; это возбудило ее любопытство и я заговорил тихо, и рассказал ей всю историю с самого начала, а она хохотала до упаду. «Я» не мог понять, что смешного нашла она в моем рассказе, но факт был на лицо: через каждые полминуты какая нибудь новая подробность вызывала у нее припадок смеха и, чтобы дать ей оправиться, я должен был останавливаться на полторы минуты. Она смеялась до боли, до дурноты; в жизни своей я еще не видал ничего подобного. Я хочу сказать, что еще не видал никогда, чтобы горестная история — история мучений, беспокойств и страхов какого нибудь лица — произвела именно такое впечатление. И я полюбил ее еще крепче, видя, что она могла быть так весела, когда тут не предстояло ничего веселого; ведь мне скоро будет необходима именно такая жена, при том обороте, какой должны были принять мои обстоятельства. Разумеется, я сказал ей, что нам придется подождать годика два, пока я не развяжусь со всеми делами; но она и не думала ждать, а только надеялась, что я стану очень, очень осторожен в своих издержках и не допущу, чтобы они унесли последнюю надежду на наше жалованье третьего года. Затем она выказала легкое беспокойство, ей ужасно хотелось наверно узнать, не ошибся ли я как-нибудь и не поднял ли свое жалованье за первый год до более высокой цифры, чем та, какую мне могли назначить. Это был голос здравого смысла и я почувствовал в себе меньше самонадеянности, чем прежде; но это же внушило мне прекрасную деловую идею и я откровенно высказал ее.