Сократ - Ордуни

Закончив, она огляделась и с явным удивлением посмотрела на меня.

– Что это все значит?

– Что всё?

– А всё! Это не участок, а выставка какая-то! Прямо пансион благородных… ментов! Картинки у тебя здесь какие-то, чистота всюду, порядок… Непорядок!

– Я вас не понимаю!

– А чего тут понимать? Атмосфера здесь неподходящая, совсем неподходящая…

– А что вам не нравится? Живопись положительно влияет на человека, в частности, снижает уровень страха или беспокойства.

– Нет, несерьезно все это как-то… совсем несерьезно. А уровень страха не снижать, а повышать нужно… Без него никуда!

Она замолчала, достала из сумки сигареты и хотела закурить.

– Здесь не курят.

– Ну, говорю же – пансион! Курить здесь, видите ли, нельзя! Даже в самолетах пепельницы предусмотрены! Чего еще здесь нельзя? Наверное, ругаться матом? Угадала?

– Само собой разумеется.

– Вот ты… ты с кем работаешь? С кем дело имеешь? С профессорами, может, с академиками или с уголовниками да проходимцами всякими?.. Это милиция!

– И что, что милиция?

– А то, что бояться должны, тогда и уважать будут. Некоторые так только язык силы и понимают…

– Часто убеждение бывает действеннее, чем сила. А что касается уважения, то, для начала прекратите… тыкать.

– Нет, мне здесь и слова не дадут сказать!..

– Почему же – говорите.

– Вот это кто, например? – спросила она, меняя тему и тыкая пальцем в репродукцию, висящую на стене. С холста на женщину укоризненно взирал первый министр внутренних дел.

– Это Кочубей… – начал, было, я отвечать на вопрос, но она не дала досказать.

– Можешь не отвечать, это совершенно не важно. Сюда если и следовало чего повесить, так это… хорошую плеть.

– Что?

– То, что слышал: плеть. И каждый негодяй будет поглядывать на нее и все свои грешки в душе перебирать. Все вспомнит: и чего делал, и чего не делал…

– Здесь бывают разные люди. В человеке плохое и хорошее уживаются удивительным образом. Вот, например, вы…

– А что я?

– Я уверен, что в вас хорошего намного больше.

– Интересно, откуда такая уверенность? Ты меня знаешь всего ничего, а говоришь…

– Все плохое в людях привнесено обстоятельствами, извне, так сказать, и очень непрочно. А вот хорошее – это…

– А это кого казнят? – снова спросила она, разглядывая другую картину.

– Какая вам разница, это же неважно…

– Не скажи, эта вот поуместней будет… Казнь все-таки! Кого?

– Степана Разина…

– Вот оно что! Ишь ты, музей здесь устроил! И потом, а почему нигде нет окурков?

– Каких еще окурков? – удивился я.

– Каких, каких! Самых обыкновенных, тех, что бычками называются…

– Вы понимаете, что говорите?

– Значит, не куришь… Плохо! Кто не курит и не пьет, тот…

– Гражданка, прекратите паясничать.

– Не нравится? Вот ты говоришь, что я тыкаю. Встречный вопрос: почему ты выкаешь? Меня все эти телячьи нежности нервируют, знаю, что все это притворство и лицемерие… – она замолчала. – Показуха, одним словом. А на деле…

– А что на деле?

– Ничего, проехали…

– Вас что, кто-то обидел? В ваших словах много грубости, а в душе – злоба и тоска…

– Какое дело тебе до моей души? Может, ее вообще нет! Уже нет…

Она снова взялась за сигарету.

– Как-то нас, девчонок молоденьких, менты загребли… Мы тогда из села приехали, поступать хотели… Дурехи! Не знаю, может, нас за путан приняли, может… Не знаю… Короче, доставили всех нас в участок. Этот участок я на всю жизнь запомнила… Стоим, мнемся, а там накурено, как в аду!!! И везде окурки, окурки… В пепельнице, на столе и даже на полу… Нам, дурам, все хихоньки да хахоньки… Глянь, а там на стене висит плеть… черная такая, крученая… настоящая плеть. Точно такая у нас в деревне на конюшне была, лошадей стегать…

Она замолчала, потом стала нервно вертеть в руках сигарету.

– Курите, если невмоготу…

Она закурила, сделав глубокую затяжку, после чего затушила сигарету.

– С тех самых пор у меня нет души… умерла она, зато сердце ожесточилось, – наконец, произнесла она. – А сюда пришла – проверить: может, и у вас тут плеть имеется… А тут на тебе – батюшки, пансион!

– Если вас лягнул осел, не стоит отвечать ему тем же. Если вас кто-то обидел, это не повод мстить всему миру.

– Повод! Еще какой повод! Теперь я всех ненавижу! Хотите правду?

– Ну, говорите.

– Будь у меня возможность, я превратила бы всех вас в муравьев, а потом раздавила.

– Обидеть – дело не хитрое, лучше подумайте над тем, что, если желаешь превратить кого-то в муравья, значит, уже сама в него превратилась… Мечтая о мести, ты становишься вровень со своим врагом, а, прощая, превосходишь его. Ну, а если простить вы пока не в силах, просто забудьте…

– Я не злопамятная… просто злая я, да память у меня хорошая.

– Память здесь ни при чем…

– А что при чем?

– Вы знаете, чтобы доказать чью-либо вину в преступлении, нужно доказать, что преступник мог поступить иначе… В народе говорят, что обстоятельства выше нас. И порой мы не в силах не сделать того, что делаем… Даже те, кто совершил самые ужасные преступления, когда-то были невинными детьми. Но эти дети росли во взрослом мире… Они тоже ссорились, как и взрослые, обижали друг друга и обижались сами. Им было с кого брать пример… Они взрослели, взрослели и их обиды, они росли, обиды тоже росли. Мы все полны обид, мы идем по жизни с грузом обид, с тяжелым бременем, и за нами тянется их длиннющий шлейф. Кого-то обидели мы, кто-то обидел нас, обиды копятся, делая нас хуже, отравляя, ожесточая, оскверняя. Чем мы старше, тем их шлейф длиннее, а мы хуже… Обиды слепят нас и искушают на новые. Несмотря на то, что их нельзя увидеть, мы их очень остро чувствуем. Мы живем в атмосфере обид, и порой они страшными ливнями войн и междоусобиц обрушиваются на наши головы…

– Да вам адвокатом работать!

– Участковый – это и адвокат, и прокурор, и в какой-то мере судья в одном лице.

– Я вижу…

– Плохо не только вам, у каждого своя беда. Только она не всегда видна… Бывает, посмотрит кто на кого со стороны – обзавидуется! Только забывает завистник, что внешность-то обманчива, и порой на душе кошки скребут, или того хуже – хоть в петлю лезь… Странно, но когда плохо не только тебе одному, становится легче. Так уж устроен человек… Те, кто тебя обидел, достойны не столько мести, сколько жалости. Они уже наказаны судьбой, и что им пришлось пережить, ведомо лишь им. Не зря Христос, умирая, просил пощады для своих палачей: «Отец, прости их, ибо не ведают они, что творят». Возможно, и тебе это знание принесет облегчение. Но чтобы стать по-настоящему счастливой, нужно научиться радоваться не чужому горю, а чужой радости… Это очень и очень непросто! Но других путей к счастью нет.

– Прости… те меня.

– Не стоит… Заявление писать не надумали?

– Незачем, я сама во всем виновата… Мужа обидела, вот и вас ни за что обидела…

– Род человеческий един, и часто за грехи одних ответ несут совсем другие…

– Знаете, возможно, это я сама себя ткнула… может, по-пьяни, может, сдуру, может, чтоб мужа напугать, а может, попросту жизнь потеряла смысл…

– Смысл жизни придают дети, и, если ваш дом не наполняют детские голоса, его наполнят ругань и грызня… Подумайте над этим.

– Вот! – она протянула мне лист, где написала, что травму получила по собственной вине и в помощи милиции не нуждается. – Простите, что отняла ваше время… Спасибо… И еще… я тут… ну, это… в общем, у вас здесь очень красиво.

Призрак из 90-ых

Смерть – это не самое худшее, что

может произойти с человеком.

Платон

Было это в городе N в начале девяностых, когда я был еще студентом юрфака. Как-то летом на оживленный рынок заехала вишневая девятка, из открытых окон которой наружу рвалась оглушительная музыка. Хриплый мужской голос пел что-то о Колыме, о тайге, о тяжелой доле… Из машины вышли двое молодых мужчин. Образ одного из них надолго запечатлелся в моей памяти: высокий, широкоплечий, с густой шевелюрой и весь в наколках. На лице у него виднелся глубокий шрам, тянувшийся от глаза до самого подбородка. В его движениях чувствовались уверенность и высокомерие. На окружающих он смотрел свысока, с пренебрежением, здоровался легким кивком. Его облик, манера поведения определенно выдавали в нем представителя криминального мира.

Прошло двадцать лет. О том эпизоде я совершенно позабыл. Как-то поздним вечером, когда я собирался уходить домой, позвонил дежурный. Он попросил меня установить личность одного задержанного, у которого при себе не было никаких документов. К тому же ситуация осложнялась тем, что он «играл в молчанку». Перекинувшись с дежурным парой слов, я направился к камере предварительного заключения. Массивная с засовом и смотровым глазком дверь отворилась, и из камеры вывели мужчину. Изможденный, угрюмый человек лет пятидесяти смотрел куда-то в сторону и меня словно не замечал. Но его шрам на пол-лица сразу же привлек мое внимание.