Палка - Алексей Лукьянов

В этот день, кстати, впервые я заметил эту странность в Хряке. Ну не будем забегать вперед.

Ильдус гнал спирт три месяца, и в результате к моменту нашего прибытия в шестой набралось самогона около одного литра.

Четвертого июля шестая дружно решила отметить день рождения Студента, все это время снабжавшего палату сахаром. А заодно обмыть пополнение. Справедливости ради следует отметить, что полностью весь самогон выпить они не успели - помешал Хряк. Точнее, он все завершил.

Пили из железной кружки, не разбавляя водой. Так как все были голодными, да еще некоторые проходили курс лечения медикаментами, опьянели быстро, и уже после второй порции Серега-Акула предложил дать выпить Ткачук. Мало того, он с наполненной доверху кружкой устремился в кабинет врачей, который был рядом, за стенкой. Я услышал только его "Елен-Санна, давайте на брудершафт!" - и начался конец света. Елен-Санна сбила Серегу с ног, как кеглю, и ввалилась в шестую.

- О! А вот и женщины...- икнул Бобка, но Кузя накрыл его полой халата и не дал продолжить тираду.

Факт вопиющего неуважения к режиму и порядкам психушки вывел Ткачук из себя. Вот тут она, а не Татьяна, стала похожа на камлающего шамана. На ее истерику прибежали санитарки, медсестра Ленка, врачи Тамбовцев и Никодимов. Пьяницы из шестой стали активно возражать Ткачук: мол, они не пили, это все поклеп, та верещала диким голосом, что весь июль нам будут ставить литическую (июль - не июль, а две недели ставили как с куста), и вот тут я почувствовал неладное. То ли гвозди в голове ломить начало, то ли еще что... И смотрю я не на Ткачук, не на Акулу и Жору, не на Ильдуса и Студента, а на Хряка. Он сидел рядом с батареей, спиной к стене, и смотрел со странным выражением лица на Ткачук, кривляющуюся в дверном проеме. Затем он поднял руку и указательным пальцем как бы прицелился в Елен-Санну. Никто, кроме меня, этого не видел. И в тот момент, когда я подумал, что Хряк собирается ее застрелить, прогремел выстрел.

Никто ничего не понял, началась паника, Ткачук некрасиво грохнулась на пол, сверху на нее полетели осколки штукатурки, кирпича и стекла - над самой дверью, в железной решетке, висела лампа под матовым колпаком. Именно лампа и лопнула. Далее в общем гуле разобрать ничего было нельзя, пьяницам делали промывание желудков, медсестру трясли: кто допустил утечку спирта?! Ильдус, наиболее трезвый из всех, признался, как был получен самогон. Его лечащий врач Тамбовцев вздыхал и восклицал: "Гениально!" Литическую поставили всем, кроме меня и Кузи.

И никто не обратил внимания на то, что был слышен выстрел. И что стрелял Хряк. И промахнулся лишь потому, что был пьян.

3

Сумасшедшие тоже были кадры еще те. Взять того же Гуся. Он был старшиной, отслужил год и три месяца. Как-то решил в самоволку сходить. Переоделся в гражданку, перепрыгнул через забор... И когда его обнаружили праздно шатающимся по Хибаровску, он был уже не в себе. Врачам он объяснял, что только что из Америки.

Нашли его и вправду абсолютно голым, замотанным в американский флаг: Гусь носил его, словно римлянин тогу. При этом выкрикивал случайный набор английских слов на мотив битловского "Естедей".

В психушке Гусь пел: "Гуд бай, Америка, о!" - и стрелял у всех "чего-нибудь почитать". Все книжки, брошюрки, журналы и т. п. он складывал у себя под матрацем и никому уже не давал, хотя сам не только не читал, но даже не заглядывал в них.

Лежал он до меня уже полгода. И, когда я выписывался, он тоже лежал. Он и сейчас лежит, только в гражданской психушке. Об этом мне Олечка написала, а потом и сам Гусь открытку прислал. В общем-то он мог выйти еще тогда, летом, если бы не Жора. После пьянки недели две или три прошло, когда к нам в отделение пригласили парикмахера. Пришла девица, лет двадцати пяти, крашеная, с черными ногтями, мастер своего дела. Таких красавцев из ребят понаделала, что хоть сразу на обложку журнала фотографируй. Офицеры помялись-помялись - и тоже подстригаться пошли.

Последним подстригался Малишевский. Он был подполковником, но все звали его "генералом" за спортивные брюки с широкими красными лампасами. Садится он перед зеркалом и распоряжается:

- Под Котовского!

Парикмахерша подстригла Малишевского под Котовского, и тут в очередь пристроился Гусь. К тому времени он был уже почти нормальным, практически забыл про Америку и склонен был к экстравагантным шуткам. Он занял место подполковника и громко заявил:

- Под Малишевского!

Солдаты, наблюдавшие за этой сценой, засмеялись. Офицеры улыбнулись. А когда Гусю выбрили голову, Жора сказал:

- Ты бы себе еще брови сбрил, придурок.

- Ага,- подхватил Гусь,- сбрейте.

Фьюить - и нету у Гуся бровей. А если вы видели человека без бровей, то понимаете, насколько это отвратительное зрелище. Ткачук, когда увидела Гуся, так ему и сказала, мол, мало тебя, Андрюша, лечили. Тамара Анатольевна, Гуселетову сегодня аминазин, по средам магнезию.

И все, после первого же укола сорвало у парня башню окончательно. Всю ночь он плакал, начал орать - поставили литическую. Наутро уже был "чиканашкой". После этого мы с Жорой долго не разговаривали, а потом решили, что он не виноват, что так все вышло.

После той неудачной пьянки попал к нам в дурку еще один типус, капрал, залетевший по обкурке. Саша Рак его звали. Серьезно, Рак у него фамилия была. Он жутко матюгался, третировал санитарок и божественно играл в шашки. При этом его преследовали жуткие глюки. Сидит Саша Рак у окна и талдычит нам:

- Братаны... в натуре... я дома... Я закрою глаза и считаю: раз, два, три... и я дома. Завтра я буду дома, завтра я буду пьяный. Братаны, я знаю - у них тут видеокамеры. Вон там. И вон там. Но я их расколол. На улице меня ждут... Сегодня какое число?..

Последний вопрос он задавал очень часто. Его переклинило на Пасхе, она в тот год случилась первого апреля.

- Я знаю, сегодня первое апреля. Сегодня Пасха. Дым сигарет с ментолом. Пьяный угар качает. Я открою глаза - и я дома.

Он всегда ходил со стеклянными глазами навыкате и вызывал смешанное чувство жалости и страха.

А тут еще начал сходить с ума Серега-Акула.

Когда назначили курс лечения всей шестой, опять же после пьянки, хуже всех пришлось Сереге и Хряку, у них курс был двойной: кроме инъекций еще и таблетки. Но Хряк держался во многом благодаря Кузе: его рассказам о Серафиме Саровском и довольно оригинальной трактовке Евангелия. А Серега, ранимая душа художника в котором не могла спокойно переносить четыре стены дурки, стремительно терял связь с реальностью.

Акулой его прозвали за маленькую статуэтку из хлебного мякиша, замешанного с солью и жженой бумагой, которая называлась "человек-Акула". Я не сильно разбираюсь в искусстве, но эта работа произвела на меня большое впечатление. Ощерившаяся пасть, торчащий из спины плавник и изящно сплетенные ноги, под определенным ракурсом напоминающие акулий хвост, по сей день вспоминаются так живо, словно я держу "Акулу" в руках.

Серега начал заводиться с полуоборота, нападал на Гуся, и в конце концов дошло до того, что его положили в палату для тяжелобольных, то есть для настоящих психов.

Как-то раз Гусь вывел Серегу из себя своей "Гуд бай, Америка, о!", и Серега, тощий, ослабленный лекарствами Серега вырвал дужку у койки и погнался за Гусем с криком "Убью, гад!". Дежуривший в этот вечер Женя едва успел перехватить Акулу.

Серегу привязали к койке, укололи, и на следующий день он ходил, как водолаз: медленно и плавно.

Хряк выдержал. Кроме рассказов и разговоров с Кузей, он начал рисовать. Сюжеты его рисунков были предельно просты: "Иисус и Звезда Вифлеема", "Крещение", "Поцелуй Иуды". Как-то, когда Хряк рисовал Кузе "Воскресение", я спросил просто и ненавязчиво:

- Ты что, в Бога веришь?

Хряк пожал плечами и продолжал рисовать.

- И в чудеса веришь? - задал я очередной вопрос.

Тогда Хряк отложил карандаш с тетрадкой, посмотрел на меня с интересом и спросил:

- А ты? Ты сам во что-нибудь веришь?

- В себя,- дал я припасенный как раз для такого случая ответ.

Хряк задумался. Кивнул. Лицо его, совсем не походившее на свиное рыло, даже неясно, почему его так прозвали, из-за лекарств стало бледным и неживым.

- Хорошо,- сказал он наконец.- Значит, всему есть объяснение, более или менее разумное, так?

Я кивнул и проглотил слюну - в горле пересохло. И тогда Хряк сказал:

- Ты молодец, Маяк, ты все правильно думаешь. Ты здесь с мая, если я точно помню?

В ответ на мое согласие Хряк продолжил:

- Тогда ты помнишь, что отопление в мае уже отключили. И если ты сейчас проверишь батареи во всех палатах, то убедишься, что все они холодные... Если тебе не трудно, проверь их, с первой по пятую.

То ли тон его заставил меня встать и пойти проверить батареи, то ли глаза его так таинственно сияли, что отказаться было невозможно, но я сделал то, о чем он попросил.

Батареи действительно были холодны, как могила.