Когда я была маленькой - Валентина Мухина-Петринская

— Маша замерзла, — сказал Вовка. Не помню, сколько я так сидела, но потом встала и тяжело, как старушка, поплелась в кухню: надо же было кормить ребят.

В тот день ушло от меня детство. Много лет минуло, пока я отогрелась…

Пришел доктор — раньше, чем всегда. Сегодня его сухонькое лицо было еще строже, глаза еще испуганнее. Рука дрожала, когда он гладил меня по голове.

— Изверги, — прошептал он бледными губами. — А-а!

А я вдруг всхлипнула впервые за это кошмарное утро и уткнулась головой в его грудь.

— Та-та-тата! Давай-ка веди к больной. Как она у нас там? Он внимательно выслушал мать, помог мне сменить ей рубашку и простыню. Потом сел на стул и долго о чем-то думал.

— Сегодня часиков в десять вечера у Марии Кирилловны кризис. Будем надеяться, что все пойдет на поправку. Дашь ей лекарство… Надо заказать в аптеке. Впрочем, я сам принесу. — Он продолжительно вздохнул, не то застонал и ушел, семеня ногами, очень старый и слабый. После я узнала, что вместе с Лелей был повешен лучший его друг — доктор Гольдман.

Через час Тихон Григорьевич принес лекарство. Он торопился: его ждало еще много больных. Уходя, он сказал:

— Каждый час измеряй температуру больной. Если резкое понижение, беги за мной. Ты знаешь, где я живу? Набережная, двадцать… На двери медная дощечка: "Доктор Мальшет". Найдешь?

— Найду… Я знаю, где вы живете…

— Ты молодец, умная, энергичная девочка. Крепись. — И он добавил шепотом, хотя вокруг никого не было: — Большевики опять наступают… В пятнадцати километрах.

Я проводила доктора до калитки, но не вышла со двора. Когда я медленно возвращалась назад, увидела на заборе мальчишек из нашей школы. Они о чем-то перешептывались, поглядывая на меня. Неделей раньше я показала бы им язык. Но как давно это было!

— Маш, а Маша, иди сюда! — позвали меня мальчишки. Я степенно подошла. Саня Сенчик (он всегда заправлял у них) покраснел и спросил вполголоса:

— Может, что сделать надо? Дров наколоть или чего достать, а? Ты не стясняйся, скажи.

Я не знала, что надо делать. Тогда они достали метлу и старательно вымели весь двор. Приходили в тот же день какие-то незнакомые женщины и приносили нам гостинцев: сушеных яблок, ржаных ватрушек, картошки, настоящего сахару, молока. Одна даже велела собрать все белье и постирала его во дворе, предварительно прокипятив: видно, боялась заразиться тифом. Боялась, но все же пришла и постирала, не взяв за это ни копейки. И каждая из приходивших сообщала на ушко: красные близко. Вечером донеслась орудийная пальба — мне показалось, что это гром, но небо было чистое и ясное. Я постояла на заросшем лебедой дворе, прислушиваясь, потом заперла калитку и пошла в дом. В доме было темно. Электростанция опять не работала, а керосин весь выгорел. Уложив ребят, я открыла в спальне окно — оно выходило во двор — и села при свете звезд дежурить возле матери.

Я не знала, сколько сейчас времени. Я еще не умела заводить часы. Последний раз их заводила тетя Леля, и теперь они стояли. Ее уже не было и не будет — красивой, веселой, любящей тети Лели. А похолодевшее тело ее еще висело на площади в десяти шагах от дома. И зачем она только осталась? Что скажет папа, когда вернется и не застанет ее в живых? Может, он рассердится на меня? Ах, почему я не уверила тетю Лелю, что на меня можно положиться! Со стыдом я вспоминала, как не хотела ее отъезда — боялась остаться одна.

От нестерпимой тоски мне хотелось закричать. А мама неразборчиво рассказывала кому-то:

— Вы слышите, как они звенят? Где это? Как хорошо!

В комнате вдруг стало светло. Горело что-то на Волге. Выстрелы слышались ближе. Кто-то очень тихо стукнул в окно. Я перегнулась через подоконник — во дворе стоял Костя.

Войдя в дом, он крепко схватил меня за руку и зашептал, обдавая горячим дыханием:

— Тише!.. У вас что-нибудь осталось от отца, самое старенькое, штаны, рубаха? Я, Машенька, хорошо рассчитался с ними… Теперь надо переждать, пока придут большевики. Если примут, простят — буду служить верой и правдой. Эх, Маша, как они умирали — те пятеро! Хватит ли всей моей жизни, чтоб искупить их смерть! Ох, Леля… Огнем будут жечь ее слова… последние… Там, на площади, у виселицы. Как жила, так и умерла — верная, мужественная, хорошая.

Я достала из сундука старый папин костюм, несколько рубах, бараний полушубок. Костя взял брюки и полушубок и быстро переоделся.

— Все равно узнают, — заметила я. — А что, если бороду налепить?

— Черт побери, где я возьму бороду? — проворчал Костя.

— У нас ведь есть, есть!.. — Задыхаясь от поспешности, я бросилась к комоду и достала бороду, парики, грим. Все это было нардомовское и хранилось у тети Лели. До сих пор подозреваю, что дала Косте ту бороду, в которой красовался водяной в "Потонувшем колоколе". Спутанный, завалявшийся парик, во всяком случае, подошел бы лешему.

— Ничего, сойдет, — сквозь зубы процедил Костя.

— К кому же вы пойдете? — смело спросила я.

— Некуда, Машенька, идти… буду ходить по улицам. К Волге спущусь.

— А днем? Всякий ведь увидит, что парик. Может, в погребе у нас? — И тогда у меня в голове мелькнула мысль, которой я до сих пор горжусь: Доктор Мальшет. Набережная. Он спрячет. Я попрошу. Идемте, я сама вас отведу. Скажут, дедушка с внучкой!..

Никогда не забуду этот ночной путь.

Пылали дома, дым стлался по черным улицам, освещаемым лишь неровным, багровым отсветом пожарищ. По каменным мостовым стремительно катился обоз, орудия. Пехота уходила так же молча, как и вступала в город. Извозчичьи экипажи, собственные дрожки, телеги, двуколки скучивались на перекрестках. Это уходили с белогвардейцами те, кто связал с ними свою судьбу.

На углу Никольской и Спаса я видела, как ругался и рыдал Шемякин: у его брички отскочило колесо. Я ничего не сказала об этой встрече Косте, наоборот, ускорила шаг, свернув в другую, пустынную улицу. Я была уверена, что Шемякин от возмездия не уйдет.

Чувствовалось приближение конца в этом дымном ночном шествии, бегстве от наступающей народной армии. После я узнала, что в тот вечер был убит полковник у себя в штабе, а штаб подожжен. Это сделал Костя. Тетя Леля была бы довольна им. Никем не замеченные, дошли мы до набережной. На звонок вышел сам доктор. Костя отступил в тень большого дерева.

— Машенька! — воскликнул доктор и засуетился: — Я сейчас, сейчас- Он подумал, что маме сделалось худо и я пришла за ним. Я объяснила, в чем дело. Тихон Григорьевич недолго колебался.

— Пусть войдет, — сказал он.

У доктора Костя скрывался до прихода большевиков. А когда они вошли в город, он пошел и объявился. Его приняли на честное слово и даже назначили командиром одного из отрядов Красной Армии.

Тетю Лелю и четырех коммунистов хоронили с большой торжественностью, при огромном скоплении народа.

— Кого это так хоронят? — все спрашивала мама. Но я не сказала ей, пока она не поправилась. Она бы не перенесла тогда: слишком была слаба.

Белогвардейцев мама так и не видела — все время находилась без сознания — и потом удивилась, что они были.

Костя ушел на фронт и бился вместе с большевиками до конца гражданской войны. Ему посчастливилось сражаться под командованием Ворошилова. По окончании войны он оставался некоторое время в армии, а затем стал работать архитектором. Ведь это было его призвание. Видели Дворец культуры в Ленинском районе? Это по его проекту строили. Да, из него вышел незаурядный архитектор. Когда-нибудь в другой раз я расскажу, как мы с ним встретились много лет спустя…

Что касается меня, я выполнила завещание Лели. Я много и долго училась и теперь веду исследовательскую работу.

Каждый делает, что может, для того общества, ради построения которого жила и умерла Леля.