Старый камердинер - Клавдия Лукашевич

Но барин не вышел проводить старого, верного слугу.

Все плакали навзрыд.

Осип заговорил еще тише, прерывающимся голосом:

— Не оставьте! Богом прошу… Не покиньте мою Дунюшку!.. Поберегите, пожалейте… Ох, мое злосчастное дитятко!

Он не мог больше говорить и поник головой.

Когда телега тронулась, вдруг вдали раздался отчаянный, пронзительный детский плач. По двору бежала маленькая, беленькая девочка и кричала не своим голосом. Ее кто-то схватил и потащил. Она рвалась, кричала и плакала.

Отъезжавшей телеге не позволили остановиться: за ней скакала тройка. Все видели как Осип Ильич обернулся на этот ужасный детский плач, затем схватился обеими руками за голову и как сноп упал на телегу.

Старого камердинера обвинили в страшном преступлении: будто он делал фальшивые деньги. В его хатке, в игрушках Дуни нашли какие-то формы, образцы, в кармане старика — печати. В розовой беседке оказалась целая фабрика фальшивых денег.

В Иванкове никто не хотел думать и верить, чтобы честный Осип Ильич был такой преступник. В то время крепостных судили особенно строго. За Осипа заступиться было некому; рассказывали, что и сам барин обвинял его на суде.

Старуху, жену Осипа, вернули из города больную, измученную и почти ослепшую от слез, и водворили с Дуней где-то в старой избе в дальней деревне. Им было и холодно и голодно.

Старого камердинера осудили и сослали в Сибирь, в каторжные работы.

VI

В глуши холодной Сибири, в Якутской области, на берегу реки, катившей свои воды в Ледовитый океан, находился острог «Соляные варницы».

Острог находился на возвышении. Группы деревянных одноэтажных строений обнесены широким забором. Кругом не видно было никакого жилья.

И там, в той далекой холодной стране бывала весна: таял снег, низкорослые деревья и кустарники покрывались жалкой листвой; болота, которые тянулись на многие версты кругом острога, зарастали мхом и травой. Но не слышно было птичьего гомона, не видно было прекрасных цветов; если же взглянуть вдаль, то там целое лето виднелись снега и глыбы льдов.

В один из таких унылых весенних дней на дворе острога собрались арестанты. Было воскресенье. Некоторые из арестантов, сбившись в кучу, играли в орлянку, другие что-то работали, а большая часть спорила и бранилась из-за какого-то тряпья, и дело кончилось дракой, которую тут же розняли товарищи.

Вдали от всех в стороне, на обрубке бревна сидел старик, низко опустив на руки голову. Он был очень дряхлый, сгорбленный, белый как лунь. Около него стоял арестант и что-то ему говорил.

Старик или задремал или так задумался, что, стреляй около него пушки, кажется, он бы не очнулся.

— Эй ты, столетний дед, уступишь полпорции али нет? Тебя я спрашиваю?.. Нынче Сашка-Сухоручка напроказил… Наказали его… Надо поделиться…

Старик ничего не ответил.

— Эй ты, старик, оглох, что ли? Дед, а дед, проснись!

Опять ответа не последовало.

Подошли другие арестанты и ткнули старика в бок. Он очнулся и испуганно посмотрел кругом; хотел привстать, но пошатнулся и сел.

— А? что вы, ребятушки?

Арестанты рассмеялись.

— Ворона мимо летела, хвостом задела, — вот что, дед…

— Что вам надо?

На подошедших смотрели выцветшие кроткие глаза, в которых стояли слезы; глаза были красные, воспаленные, выплакавшие свою горькую долю.

Когда старик узнал про просьбу товарищей, он тихо ответил:

Берите! Много ли мне надо?..

В это время вдали послышался громкий спор и кучка арестантов махала рукой по направлению к старику и стоявшим около него.

— Эй, ребята, идите сюда! Осип Ильин, столетний дед, иди-ко-сь! Надо расправу учинить над Васькой-Пилой. Опять он у Рыжика рубаху украл.

— Ох, расправляйтесь без меня, тяжело вздохнув, ответил старик и покачал головой.

Иди, иди! Что ты вечно супротив артели? Не ладно, дед!

Старик пошел на зов, он еле двигался, еле говорил.

Это был Осин Ильич — старый камердинер. Вот уже пять лет томился он в остроге. Держал он себя ото всех в стороне: редко с кем заговаривал, ни во что не вмешивался. Ходили неясные слухи в остроге, что Осип Ильич попал безвинно, а таких не долюбливают арестанты: по их мнению, если попал в острог, значить, виноват.

— Гнушается нами столетний дед… Ни тебе слово скажет… ни тебе посоветует. Жизнь-то прожил — виды видал… Поди-ка, себя выше всех почитает, говорили арестанты.

Осип был тихий, незлобивый старик. Если бы между этими несчастными был понимающий душу человек, он сразу бы разобрал, что молчаше и тупая покорность «столетнего деда» скрывают тяжкое, глубокое страдание и безысходное горе.

В жизни каждого человека бывают такие минуты, когда на душе накопится такой избыток горя, обид, воспоминаний, что является потребность облегчить себя: излить перед кем-нибудь свои думы, выслушать участливое слово и облегчить свои страдания. Так было и с Осипом.

Однажды, тихим вечером, лежа на жесткой койке, старик излил всю душу перед чуждыми ему людьми, людьми порочными и озлобленными.

Он говорил долго-долго; он вспомнил все свое прошлое: жену, Дуню, барина, Иванково.

— Погиб я неведомо за что… Поди и старуха не долго по мне кручинилась: легла в сырую землю… А дитятко мое ясное горе мыкает сиротою безродною… Не знаю о них ничего…

Тяжко-то как… Сердце у меня, что на части рвут… проговорил Осип и заплакал тихими старческими слезами.

Осипу не все поверили: так много было лжи между этими людьми. Кто-то спросил:

— Небось, встреться теперь с помещиком-то, с барином, помял бы ты ему бока?

— Нас Господь Бог рассудит, кротко ответил старик.

— Эх, на мой бы «карахтер», кажись и башку бы разнес, сказал другой арестант.

— Да, у деда, поди, сердце горит… Тих он… Этак-то хуже… Знаете пословицу: в тихом омуте… проговорил чей-то тонкий голос.

Осип замолчал, и в его душе поднялось горькое раскаяние, что он излил свою душу перед людьми, которые его не понимают.

Тяжела и мучительна была беспросветная жизнь старика. В то далекое время железных дорог не было, письма и вести арестантам пересылались редко и немногие могли это сделать. Осип, как ушел в острог, ничего не знал, не слышал ни о своей старухе, ни о Дуне, ни об Иванкове. Болело его сердце о близких. Он был уверен, что их жизнь не красна.

Осип Ильич уже ничего не ждал хорошего для себя в жизни. Об одном он мечтал дни и ночи, чтобы до него долетела какая-нибудь весточка о милых сердцу; об одном он просил Бога, чтобы скорее окончилась его нерадостная жизнь.

VII

Однажды арестанты были на работе. Осип был болен и лежал в лазарете. Вошел смотритель, Егор Димитриевич. Это был человек очень справедливый и простой, и арестанты его любили.

— Ну, скажу я тебе, Ильин, новость… К тебе гости пожаловали издалека, проговорил смотритель, обращаясь к Осипу.

Старик вздрогнул, сердце у него задрожало и испуганно забилось, дыхание, казалось, остановилось.

— Шутите, Егор Митрич… Какие гости?.. — прошептал старик и, схватившись за грудь, едва передохнул. — Нет, не шучу… Верно слово, Ильин…

— Ох, и думать-то боязно, что ты говоришь, Егор Митрич…

— Верное слово… Твоего поля ягода. Барина твоего Ивана Денисовича Иванова прислали сюда за хорошие дела.

Старик закрыл лицо руками и не сказал больше ни слова: то, что происходило в его душе, передать невозможно.

Смотритель ушел.

— У них с «барином», должно быть, хорошая фабрика была, посмеялся кто-то из больных арестантов.

— Молчите, братцы, — они безвинно терпят, проговорил насмешливо другой голос.

— Ну, быть грозе… Старик-то «карахтерный»… Не смотри, что он все молчит… Узнает его «барин», где раки зимуют… прошептал на ухо сосед соседу.

Осип молчал как убитый.

Через несколько дней «барин» и слуга свиделись. Оба они смешались, не знали, что и как начать говорить.

Это было рано утром, Осип только что вышел из лазарета, а партия отправлялась на работу. В арестантском халате, бледный, худой, бритый, Иван Денисович выглядел таким слабым, жалким, ничтожным. Он поседел, состарился, вид у него был дикий, испуганный, как у затравленного зверя; он дрожал и переминался с ноги на ногу. Арестанты смотрели на него с презрением: в остроге не любят трусливых людей.

Только одно старческое сердце сжималось от боли и жалости. Осип Ильич не мог скрыть своего волнения: он ли это, его барин, выросший у него на руках!.. Сколько воспоминаний, сколько горя связано с ним… Несколько раз старик порывался что-то сказать, но спазмы давили горло и из него вылетал какой-то неопределенный шепот. Наконец, едва шевеля губами, он проговорил:

— Вот как привелось свидеться… Не чаял. Здравствуйте, Иван Денисыч!..