Благородный топор. Петербургская мистерия - Р. Моррис

Она свернула на Сенную, в сторону Екатерининского канала («канава», как его именовали). Через схваченную льдом ленту канала прошла по Кокушкинскому мосту обратно в Столярный переулок. Вон и знакомое здание участка. Почему-то опять вспомнились необычные ресницы того следователя. И его пристальные глаза — кажется, темные, с каким-то серебристым отливом. А что, сейчас вот взять да зайти, и выяснить какие. А может, даже и деньги те попросить.

И тут, совершенно непроизвольно, перед ней возник весь облик следователя. Кругленький, невысокий, с выпирающим брюшком. Внешность самая безобидная, от крупноватой головы до пухлых пальцев. Однако полную противоположность составляли его глаза — глубокие, вдумчивые. Непостижимо, как взгляд этого внешне спокойного, благодушного даже человека мог в секунду преображаться, становясь острым, пронзительным.

Ну что, зайти? Зайти и все рассказать. Хотя, собственно, что рассказывать-то?

Так Лиля постепенно дошла до Средней Мещанской, откуда рукой подать до дома. Что ж, домой так домой, хотя и не солоно хлебавши. Ночь, получается, прошла впустую.

Без галош-то как плохо…

Снег во дворе забрызган был кровью: здесь утром кололи свинью. Двое селян, муж с женой, разделывали у сарая тушу. Заметив Лилю, они отвлеклись от своего занятия и проводили ее пустым взглядом, держа при этом поднятые ножи, словно оберегая таким образом мясо от посягательств.

Темнота узкого дверного проема скрыла ее от уставленных в спину взглядов. Лиля ощупью стала пробираться вдоль стены.

Но едва ли не сразу нога угодила по чему-то твердому, музыкально звякнувшему под ударом. Из опрокинутого ведра по полу растекалась темная лужа. Лиля и опомниться не успела, как сзади с визгливым криком налетела та пара, муж с женой.

— Ах ты стервь, всю кровь взяла опрокинула!

— Ну ты нам заплатишь, потаскуха!

Лиля, машинально отирая со щеки плевок, опрометью взлетела по лестнице, подальше от гневно тычущих вслед окровавленных пальцев. Сварливые голоса внизу все не унимались, даже когда лестничная дверь за спиной захлопнулась. Пропахший щами и затхлостью темноватый коридор второго этажа показался спасительным убежищем. Здесь так же шел пар изо рта, но было все равно теплей, чем на улице.

Насилу отдышавшись, Лиля тронулась наверх, держась за скользковатые перила. Щербатые деревянные ступени под ногами немилосердно скрипели.

Где-то внизу грохнула дверь, и вверх заспешили шаги. Лиля, держась нарочито прямо, не оборачивалась.

До ее площадки было еще четыре пролета, а шаги снизу приближались. Однако, не поравнявшись с ней, кто-то в очередной раз грохнул входной дверью этажом ниже.

За углом жильцы развесили белье; пришлось пробираться через льнущие к лицу простыни. На этой площадке дверь была открытой. Наружу выглянуло угрюмое, чахоточного вида лицо, явно кого-то ожидая; слава богу, не ее.

После бессонной ночи в голове слегка кружилось, ноги делались как ватные. В полумраке следующего пролета маячил чей-то смутный силуэт. Что это, огоньки зрачков или искры у нее перед глазами? Усталость навалилась такая, что впору уже бредить наяву.

Ступени казались зыбкими, словно уходили из-под ног, и одолевать их приходилось с осмотрительностью — они как будто увеличились в размерах и колыхались под ногами, подобно болотам, на которых возведен был город.

Сил идти уже не было. Лиля глянула себе под ноги, на крутой обрыв очередной ступени. Ее вдруг резко качнуло, и она, закрыв глаза, под собственным весом стала пятиться назад, рискуя упасть. Но все же подняла отяжелевшую голову и увидела, что добралась-таки до своей площадки. Вид двери в дом помог собрать силы для последнего рывка.

Лиля как пьяная ввалилась в непривычно жарко натопленную комнату, где ее, размаривая, закачал сухой горячий воздух. А навстречу уже стремглав неслась Веронька, восторженно визжа. Беззаветная любовь дочурки выражалась так напористо, что Лиля втайне даже чувствовала себя не вполне достойной. Одновременно с этим она всем своим существом ощущала блаженную невинность ребенка, не связанную никакими условностями — лишь желанием припасть к матери и не расставаться с ней никогда. Кстати, было сегодня в Вероньке что-то не совсем обычное; что именно, Лиля толком не уяснила, настолько была измотана. Вместо этого она тихо заплакала. Все происшедшее накануне, все, что она в себе сдерживала, хлынуло наконец через край. Она не вправе была давать волю воспоминаниям, а уж тем более фантазиям. Нравственная, духовная жизнь была для нее как за забором. Жить оставалось лишь сиюминутными, поверхностными эмоциями и переживаниями.

— Ну, ну! Это еще что? — с шутливой укоризной к ней уже шла Зоя Николаевна, спеша к цепкой хватке ребенка прибавить и свои объятия. — Не плачь, доченька, не плачь. Вот так. Ты же мне доченька, разве не так? Мама Зоя здесь, она обо всем позаботится. Все-то у нас будет на славу. Доченька ты моя голубушка, девочка ты моя, все теперь будет хорошо, вот увидишь. Увидишь, свет ты мой Лилечка. Вот так, утри глазки, вот так. Хватит, отплакались. Глянь только, как мама Зоя о вас всех позаботилась. Все беды-несчастьица наши миновали. Были, да вот и сплыли! Никогда ты теперь это тряпье похабное на себя не напялишь. И в место то проклятое никогда больше не пойдешь.

Скажешь немке своей Келлерихе, что все, мол, отходилась. И никогда больше там не объявишься. Слышишь? Никогда! Лиля с мокрым от слез лицом попыталась отстраниться.

— Ох нет, Зоя Николаевна, — с печальным укором прошептала она, качая головой.

— Мама, лапонька. А ну-ка мамой меня назови! Разве ж я тебе не мама, а то и поболе? Да я за тобой лучше любой матери хожу! Неужто ж я не заслужила?

— Ах, это жестоко! — выговорила Лиля сквозь слезы.

— Не бойся, Лилечка, не бойся. Я ж правду говорю: все, кончилась та жизнь!

— Нам от того только хуже будет!

— Хуже, говоришь? — переспросила Зоя Николаевна с непонятным торжеством. Лиля же так измоталась, что не замечала в ее голосе этих странных ноток. Сил не было даже сердиться. Шатающейся походкой она мимо Зои Николаевны тронулась через комнату в угол, где стояла узкая кровать, на которой она спала вместе с дочкой. Но за руку ее крепко удержали. Лиля с умоляющим видом обернулась.

— А ну глянь! — скомандовала Зоя Николаевна, царственным жестом указывая на стол. Лиля машинально повиновалась и оторопело застыла. Смотрела, но не могла взять в толк. Стол ломился от всевозможной снеди. Тут тебе и окорока, и марципаны, и сдоба, и даже икра.

— Где… где вы это все взяли?

— На Щукином дворе, где ж еще!

Эта странность напомнила Лиле еще об одной.

— Вы, говорят, ко мне нынче приходили? Мне сказали, вы ждете у входа.

— Да что ж это за мать такая, такую обновку на ребенке не замечает!

Лиля растерянно посмотрела на Веронькино сияющее лицо и, невольно нахмурясь, обнаружила на ней нежнейшую пуховую шаль с кружевной оторочкой. Наверно, вот почему дочка показалась ей какой-то необычной. Лиля осторожно погладила пуховую ткань, словно проверяя ее подлинность на ощупь.

— А вот это тебе! — продолжала удивлять Зоя Николаевна, извлекая на свет большую, наверняка старинную икону с Богоматерью и младенцем Христом. Темным золотом вспыхнули на мгновение нимбы. Лиля, словно подозревая подвох, отказалась принять подарок.

— Бери, бери, — твердила Зоя Николаевна. — Все по-честному, все оплачено.

— Но… откуда? — прошептала Лиля, заранее боясь ответа. Зоя Николаевна опустила икону. Хозяйски пройдя через комнату за цветастую занавеску, где был ее угол, она вскоре возвратилась с жестяным ящичком, которого Лиля прежде у нее не замечала. Подойдя к столу, Зоя Николаевна нечаянно выпустила коробку из рук, и та шлепнулась на столешницу с неожиданно тяжелым металлическим стуком. Повозившись, Зоя Николаевна со звучной ухмылкой, совсем не подобающей нагнетаемому ореолу таинственности, достала ключ и отомкнула крышку. Ящичек она подтолкнула к Лиле: дескать, полюбуйся.

Вид пухлой пачки ассигнаций заставил девушку невольно податься вперед, после чего она отшатнулась, словно боясь обжечься.

— Откуда? — выдохнула она.

— Из Петровского парка.

— И чье?

— Да наше же, наше! — выкрикнула Зоя Николаевна.

— Нет, нет! Вы мне все должны рассказать, Зоя Николаевна. Где именно вам попались эти деньги. Они же наверняка чьи-то, непременно кому-то принадлежат.

— Ну и что! Нам-то что до этого? Да и тому, чьи были, они уже больше не нужны.

— Как понять, не нужны?

— Потому что мертвый он!

— Зоя Николаевна! Да что вы такое говорите!

— Убивец и вор. Здоровенный, страшный, как упырь. Одно слово — разбойник. Мертвый он, и оплакивать некому. Убивец! Кровушка коротышки того все еще с топора капает, а топор-то как раз на нем.